добровольное, вы вправе отказаться». Не знаю, как потом, но в тот момент никто не отказался. Об опасности как-то не думалось, просто было интересно. Интриговала недосказанность: в район боевых действий, а куда конкретно? И потом: «Это очень ответственно, вам оказана большая честь, доверена военная тайна». Сейчас на такие слова, наверное, уже не реагируют, а тогда…
Нас опять раскидали по частям — до особого распоряжения. Оно не заставило себя ждать — через месяц я уже ехал в туркменский город Мары.
Любопытная деталь. Только переступил порог воинской части, тут же подбегают солдаты из местных: «Подари значки, там они тебе не понадобятся».
Не понадобились не только значки, но и форма. В один из дней нас повели в ангар, внутри ангара расположились ряды с одеждой и обувью самых разных размеров. Дали список: сколько рубашек, сколько носков, сколько ботинок… Каждому было положено и демисезонное пальто — будто никто не знал, куда нас отправляют. Значились в списке и шляпы.
А на следующий день нас уже сажали в самолет, направлявшийся в район боевых действий. Только в воздухе, наконец, узнали-летим в Каир.
Я оказался в числе военных специалистов, которых по просьбе президента АРЕ Насера, посылали из Союза для создания щита против израильских нападений. Цель, ставившаяся перед русскими, была такова: надежное прикрытие наиболее важных объектов республики — заводов и фабрик, построенных с помощью СССР, Асуанской плотины, других военных и гражданских объектов.
На военном аэродроме Джанаклис, куда нас привезли из Каира, было около ста советских специалистов, в основном, летчики, техники, механики. Я был закреплен за одним из наших самолетов МИГ-21, обслуживал новейшее по тем временам оружие — ракеты с самонаводящимися тепловыми головками.
Работа была напряженная, особенно когда звено на боевом дежурстве. В течение всех суток должна быть готовность номер один. Летчик в кабине самолета, техник и механики рядом с самолетом готовые в любую секунду обеспечить боевой вылет самолета. Психологически выдержать 24 часа в адском напряжении очень тяжело, еще добавить к этому жару в 50 градусов, постоянную угрозу укуса змеи или скорпиона, а может быть, и фаланги, которыми кишит пустыня.
Немного легче было всем, когда велись регулярные боевые действия. Экипаж поддерживал боевую форму, техники и механики отрабатывали профессиональное мастерство. Свой самолет каждый механик узнавал, что называется, по голосу: его еще и не видно, а я уже знаю — мой летит. Это неописуемая радость осознавать, что и в очередной раз весь экипаж сработал слаженно и летчик вернулся живым и сохранил машину. Но рассуждать некогда, быстро к машине менять боезаряд и опять ожидание. За время моей службы в Египте в течение 13 месяцев наш экипаж сохранил машину, и мы все вернулись домой живыми.
Потери с нашей стороны несли, в основном, летчики. Мне приходилось участвовать в «раскопках» — так мы называли поиски тел погибших товарищей. Хотя тел, по существу, и не было. На месте падения самолета обычно образовывалась большая воронка, и раскопки заключались в том, чтобы найти среди песка детали самолета, куски тела, остатки одежды… Даже порой не знали, в какой российский дом придет печальное известие.
Сомнений в необходимости участия в конфликте советской стороны не возникало ни у кого. Тогда, я как и все, верил, что выполняю интернациональный долг. В то время, вдали от Родины, в экстремальных условиях, нас объединяла одна задача, долг перед Отечеством. Что сержант, что полковник — все были, как братья. Да и знаков отличия у нас не было, не полагалось даже обращаться друг к другу по званию.
Раз в месяц каждый мог поехать в Каир или Александрию. За выполнение интернационального долга платили в египетских фунтах. Но, в основном, валюту переводили на сертификаты — в далеком Джанаклисе было доподлинно известно что почем в московских «Березках».
Уже в самом конце службы в Египте во время поездки в Каир со мной и двумя моими товарищами произошел курьезный случай. Мы попали в плен к арабам, которых защищали. Одеты мы были в гражданское, документов никаких у нас нет, три дня до возвращения домой, настроение бодрое.
Гуляем по Каиру, фотографируемся, решили сфотографироваться на фоне памятника. И надо ж так оказаться, что за ней расположен генеральный штаб Вооруженных Сил Египта. В стране военное положение, а тут задержали без документов людей, у которых на пленке генштаб. Туда-то нас и доставили, привели переводчика, оказался наш паренек. Узнав от нас суть дела, он только и успел шепнуть: «Влипли здорово, попробуйте засветить пленку». Чудом мне удалось засветить последние кадры, что нас и спасло. К своим мы уже опоздали, доставили нас в советское посольство, где посол Владимир Михайлович Виноградов побеседовал с нами и отправил на своей машине к группе, которая уже и не надеялась нас дождаться. О происшедшем мы никому не рассказали. А через три дня наша группа возвращалась домой, конец спецкомандировки. У самолета нас провожал Виноградов В.М. Он улыбнулся и сказал: «Ну что, домой, фотографы?»
Домой возвращались через Львов. Здесь, во Львове, нам отдали форму, которую перед отлетом в Каир сменили на штатскую одежду. Казалось, столько времени прошло с тех пор, а про форму не забыли — четко работали службы. Там же я узнал, по каким критериям отбирали людей в такие спецкомандировки. Брали, естественно, отличных специалистов, физически здоровых, и чтобы в семье этот солдат был не единственным ребенком.
Когда возвратился домой, разговоров про войну старался не заводить. Нам сказали: «Молчите», — мы и молчали. Для себя я тогда решил, что это была моя работа, и я ее честно выполнил — вот и все. Семидесятые годы, в Союзе все хорошо, о войне просто хотелось забыть…
Но память и фотографии напоминают о той уже далекой войне. В военном билете у меня пропущен тот год, с мая 1971-го по июнь 1972-го, который я провел в Египте, будто ничего и не было. Но для меня все это было, было, было…
