оттого, что крови вытекло много. Я иду, вижу среди яблонь что-то белеет. А это ты лежишь, ноги раскинул, словно и в беспамятстве продолжаешь бежать куда-то.
– За Устинькой я бежал. Пусти. Дальше побегу, надо её искать.
– Куда? Помощь ты никому не окажешь, только сам пропадёшь. К утру тебе полегчает, тогда и иди. А сейчас, сделай милость, ложись.
С той поры, как погибла порубленная ордынцами мать, с Пантюшкой никто не говорил так ласково.
– Не обманешь? – спросил он, давая отвести себя к лавке. – Отпустишь к утру?
– Слово моё твёрдое.
ГЛАВА 12
В слободе и за кремлевской стеной
Остаток ночи Андрей и Пантюшка провели в разговорах. Андрей не говорил, Андрей слушал, но слушал он так, что Пантюшка рассказал ему всё: и как в Рязани жил с отцом-матерью, и как из Орды бежал, и как Устиньку встретил. Не утаил и того, что не приходилась Устинька ему сестрёнкой, а была неведомо откуда. Этого он не открыл ни хозяину-гончару, ни дьяку в Земском приказе.
Рассказывал Пантюшка до петухов. Едва первый заголосил, Пантюшка сорвался с лавки.
– Отпусти в слободу, как обещал.
– Дойдёшь, рана не ноет?
– Дойду. Совсем оздоровел.
– Через самое малое время и я на Москву отправлюсь.
– Невмоготу ждать. Пусти.
Очутившись за монастырской стеной, Пантюшка бросился вниз к огородам. Было рано. Заря едва занималась. Где-то звучал берестяной пастуший рожок. Пантюшка побежал напрямик, не разбирая тропинок, следя лишь за тем, чтобы не споткнуться и не упасть.
Сказав Андрею, что выздоровел, Пантюшка солгал. Рана ныла, в ушах стоял звон. Каждый шаг отзывался в затылке болью. Но тревога за Устиньку подгоняла его вперёд.
«Где Устинька? Вернулась ли в слободу?»
Да где же сама слобода?!
Кончились яблоневые сады, прошли огородные грядки. Позади и поле, где Пантюшка бился с Фаддеем и проиграл Медоедку. Вот холодный овраг. За ним поросший деревьями холм… Где ж слобода? Она должна быть сразу за холмом. Где избы, службы, колодезные журавли?
Пантюшка бежал по Гончарной и видел одни обгоревшие брёвна. Их раскидывали по Сторонам железными крючьями. На потревоженных брёвнах вспыхивали и гасли короткие синие огоньки.
Людей в слободе было больше обычного. Таганщики и котельщики помогали попавшим в беду гончарам расчищать дворы и ставить времянки.
Пожар, за Яузой дело не редкое. Чуть ли не в каждом хозяйстве имелись горн или обжигательная печь. Долго ли вылететь искре?
Не раз горели яузские слободы, не раз и отстраивались. «Лес – на холме, глина – в овраге, за руками и вовсе ходить не надо», – говорили яузцы. Вот и сейчас в каждом дворе копошился народ. Только в одном- единственном не было ни души: ни хозяина, ни хозяйки, ни помощников.
– Куда они подевались? – спросил вслух Пантюшка, озирая пустынный двор. Кроме груды потухших углей, он ничего не видел.
– Убегли твои хозяева, чтоб в ответе, значит, не быть, – отозвалась тётка Маланья, проходившая мимо.
– В каком ответе? – кинулся к ней Пантюшка. Маланья была известной на всю слободу торговкой жареной рыбой и первой разносчицей новостей.
– Пожар-то не из-за кого-нибудь, из-за сродника твоих хозяев начался.
– Из-за Фаддея?
– По-твоему – Фаддей, по-моему – бес переряженный. Сжёг слободу.
Пантюшка ничего не понимал.
– Подпалил, что ли? Не томи, тётушка Маланья, сказывай.
– Вот привязался, словно репей к боярской шубе. Чего тут сказывать? Судился этот Фаддей, чтоб его черти к себе унесли, с одним мальчонкой. Да не честно судился: закладку в кулак заложил. Народ как увидел, так и погнал его с поля. Фаддей – в слободу.
Тут тётка Маланья оборвала рассказ и вытаращила глаза на Пантюшку.
– Что ты морок на меня напускаешь? – закричала она в сердцах. – Ты и есть тот самый, с кем Фаддей бился. Лучше меня всё знаешь, а лезешь с расспросами, словно коза на капустную грядку.
:– Тётушка, – взмолился Пантюшка, – расскажи, сделай милость. Не был я здесь со вчерашнего дня, пожар без меня приключился.
– Некогда мне сказки сказывать. Видишь, добро волоку. – В руках тётки Маланьи была покорёженная жаровня. – И сказывать нечего. Побежал супостат в слободу, к сродникам. Люди – за ним. Разгневались очень. – Тётка Маланья поставила жаровню на землю и принялась рассматривать перевязанную Пантюшкину голову.
