боки.
Можно было невооруженным глазом различить, как ее мыслительный аппарат сражается с непроходимой тупостью слов.
— Это ничего не значит, — заявила она с мрачной решимостью судьи, надевающего свою черную шапочку.
— Нет, значит, — попытался объяснить я. — Она хотела сказать, что в сравнении с большинством маленьких девочек пяти с небольшим лет от роду ты довольно большая.
— А если бы этим девочкам было десять лет, была бы довольно маленькая, да?
— Вероятно.
— А если бы я была совсем одна, я не была бы ни маленькая, ни большая, да? Это просто была бы я, так?
Я кивнул в знак согласия. Я чувствовал дыхание прилива, чувствовал, что ее мысль снова над чем-то напряженно работает, и позволил себе сказать еще только одну фразу, прежде чем лечь на дно.
— Понимаешь, Кроха, мы не используем слова вроде «больше», «красивее», «меньше» или «слаще», пока у нас не появится вторая вещь, чтобы с ней можно было сравнивать.
— Тогда так нельзя делать. Или не всегда.
Ее голос звучал безапелляционно.
— Нельзя чего? — не понял я.
— Нельзя сравнивать, — и Анна выдала залп из самых тяжелых орудий, — из-за мистера Бога. Нет двух мистеров Богов, поэтому сравнивать нельзя.
— Но люди не сравнивают мистера Бога с самими собой.
— Я знаю, — она захихикала, глядя на мои отчаянные попытки оправдаться.
— Тогда по какому поводу ты устроила такой кипеж?
— Потому что это они сравнивают себя с мистером Богом.
— Это то же самое, — заявил я.
— И совсем не то же самое.
Я уже решил, что выиграл этот раунд, потому что мне удалось своими вопросами поставить ее в тупик. В конце концов, раз она согласилась, что люди не сравнивают мистера Бога с собой, то, следовательно, они очевидным образом не сравнивают и себя с мистером Богом, и я сказал ей об этом. Уже готовый воздеть свое знамя над покоренной крепостью, я спустил на воду самый свой непотопляемый эсминец:
— Ты сказала, что люди сравнивают. Должно быть, ты хотела сказать, что они не сравнивают…
Анна посмотрела на меня. Я тут же скомандовал: «Готовсь!» Я знал, что прав, но решил на всякий случай приготовиться — просто так, мало ли. Один взгляд Анны — и мой эсминец, не пикнув, пошел ко дну.
Я помню, что сразу же почувствовал себя плохо — потому что она запуталась в собственных аргументах, потому что в этом была и моя вина и потому что я был чрезвычайно доволен своей победой. Она придвинулась ко мне поближе, охватила руками и зарылась лицом куда-то в солнечное сплетение. Я подумал, как она должна была устать от всего этого думания и как расстроиться, что «у нее не получилось». Все двери моих внутренних складов любви и утешения с грохотом распахнулись, и я сгреб ее в объятия. Она немного поерзала в знак того, что поняла меня.
— Финн, — кротко сказала она, — сравни два и три.
— На один меньше, — промурлыкал я, ежась от довольства собой.
— Угу. А теперь сравни три и два.
— На один больше.
— Ага. На один меньше — это то же самое, что и на один больше, да?
— Ну, да, — проворчал я, — на один меньше, это то же са… ой!
В тот же миг она уже была в десяти ярдах от меня, прыгая от радости и визжа, как баньши.[19]
— Это не одно и то же! — завопил я вслед за ней.
— Вот-вот! — вторила мне она.
Мы помчались домой по длинной торговой улице, ныряя и лавируя между лавками и телегами, с которых продавали всякую всячину. Я так ее и не поймал. Она была значительно меньше меня и легко продиралась через такие места, в которые я не мог протиснуться чисто физически или, если уж на то пошло, и умственно тоже.
Позже вечером мы сидели на стене, ограждавшей железнодорожное полотно, и смотрели, как мимо проносятся поезда. Я спросил:
— Это и было одно из твоих знаменитых стеклышек?
Она издала некий звук, который я истолковал как «да». Помолчав немного, я продолжал:
— И сколько у тебя таких стеклышек?
— Несколько миллионов, но они все для игры.
— А есть такие, от которых ты не можешь избавиться?
— Я уже.
— Уже чего?
— Избавилась от них.
Тон спокойной констатации факта, которым она это сказала, заставил меня проглотить свою следующую фразу. В голове у меня жужжали всякие поучительности типа «Гордыня всегда предшествует поражению» или «На тех, кто слишком в себе уверен, дьявол воду возит». Как настоящий взрослый, я чувствовал, что должен малость сбить с нее спесь, чтобы она не разбрасывалась такими сентенциями. В конце концов, я желал ей только добра, и это единственная причина, по которой я был готов читать ей проповеди. Я хотел сказать ей это только ради ее же блага. Это был мой долг, и я чувствовал, как внутри разливается теплое и уютное осознание собственной праведности. На этот раз ангел пролетел своей дорогой, забыв стукнуть меня по кумполу, и я был во всеоружии. Впереди зажегся зеленый свет, дорога была открыта. Жаркое моих банальностей, поговорок и «просто добрых советов» дошло до стадии «вращать быстро, подрумянивать равномерно», и я уже открыл рот, чтобы извергнуть на нее поток вселенской мудрости… Проблема в том, что мудрость почему-то не желала извергаться, и вместо этого я неожиданно для себя спросил:
— Ты думаешь, ты знаешь больше, чем преподобный Касл?
— Нет.
— А у него есть стеклышки?
— Да.
— А как получилось, что у тебя их нет?
Маневровый паровоз зашевелился в темноте, испуская облака пара и надрывно воя; пара предупредительных свистков, ревматический визг суставов, и он толчком тронулся с места. Вагоны встрепенулись, ожили и передали дальше по линии понятный только своим сигнал: «Дин-дон-банг-бинг- бонг-банг-ти-кланк». Он дошел до конца состава, и обратно к паровозу вернулось сообщение: «О'кей, мы проснулись, все наши на месте, кончай орать». Я усмехнулся при мысли, что паровоз чем-то похож на Анну. Оба они действовали одинаково — паровоз толкал вагоны, а Анна подталкивала меня, чтобы я задавал вопросы, на которые ей хотелось ответить.
Ей не нужно было обдумывать ответ на мой вопрос: «Как получилось, что у тебя нет стеклышек?» Он был готов уже давно и ждал только подходящего момента, чтобы достичь моих ушей. Делать из него проповедь она тоже не стала, а просто сказала:
— Это потому, что я не боюсь.
Ох, наверное, эта фраза из тех, которые можно услышать реже всего. Потому что в ней-то все и кроется. Потому что сказать такое — дорогого стоит, потому что цена отсутствия страха — вера. Ага, вот вам и вера. Что за слово! Это больше, чем доверие, больше, чем безопасность; она не имеет ничего общего с неведением, но и со знанием тоже, если уж на то пошло. Это умение отказаться от «Я — центр мироздания» и передать полномочия другому. Анна поступила крайне просто — она слезла со стула и предложила мистеру Богу сесть. И я знал это всегда.
