добавил: — По той же материи, что и Нолькен с вами, ваше высочество, речи заводил.
«Знать, и Франция вынюхивает, чем поживиться может, но мне-то все равно, наиглавное — монету них заполучить», — размышляла, слушая доктора Елизавета и ответила:
— Мы с ним нынче на маскараде свидимся, а по той материи с ним токмо ты будешь сноситься в каких потаенных местах. Дабы сие в тайне сберечь. Благо ты с ним одних кровей.
Елизавета не зря тревожилась. Приболевший ногами Остерман теперь редко покидал свой дом, отлеживался в постели, но все, что творилось при дворе знал достоверно через своих агентов. Не прошло мимо него и донесение о слишком частых уединенных беседах Елизаветы с Нолькеном и Шетарди на придворных балах.
Остерман вызвал своего аудитора Барановского и распорядился:
— Нынче же наряди своих сыщиков безотлучно присматривать за домом цесаревны Елизаветы Петровны. Всех, кто входит, выходит, на заметку брать, хоть мужеска, хоть женская персона. Да и сама ее высочество куда изволит съезжать и как изволит возвращаться. Особо присматривай, когда французский посол приезжать будет во дворец цесаревны. Об нем рапортовать немедля.
Затеянная в Петербурге интрига привлекла пристальное внимание и на берегах Темзы, в министерстве иностранных дел. В самом начале весны министр Гаррингтон поручил послу в Петербурге, Эдуарду Финчу, довести до дружественного Британии правительства Анны Леопольдовны следующее: «В секретной комиссии шведского сейма решено немедленно стянуть войска, расположенные в Финляндии, усилить их из Швеции. Франция для поддержки этих замыслов обязалась выплатить два миллиона крон. На эти предприятия комиссия одобрена подвигнута известием, полученным от шведского посла в Санкт-Петербурге Нолькена, будто в России образовалась большая партия, готовая взяться за оружие для возведения на престол великой княжны Елизаветы Петровны и соединиться с этой целью со шведами, едва они перейдут границу. Нолькен пишет также, что весь этот план задуман и окончательно улажен между ним и агентами великой княжны с одобрения и при помощи французского посла маркиза де ла Шетарди; что все переговоры между ними и великой княжной велись через француза-хирурга, состоящего при ней с самого детства».
После визита посла Остерману пришлось подняться с постели. Перед уходом Финча Остерман без обиняков попросил посла:
— Вы можете сослужить большую службу государыне Анне Леопольдовне, ежели сумеете заполучить в гости Лестока да угостить его как следует винцом. Мне ведомо, он горазд задарма выпить. А там, глядишь, и проговорится.
С принцем Брауншвейгским Антоном-Ульрихом у Остермана сложились дружелюбные отношения на почве взаимной неприязни к Миниху. Выслушав сообщение из Лондона, принц поделился своими опасениями:
— Я также имею сведения о довольно частых интимных встречах цесаревны с Шетарди и Нолькеном. Вряд ли здесь играют роль любовные страсти, Елизавета имеет иной вкус. Но более меня тревожит, что некоторое время тому назад в дом ее наведался Миних. У него, как ни говори, сохранились связи с гвардейцами.
Остерман встревожился не на шутку:
— В таком случае заговорщики могут использовать и отставного фельдмаршала. Надобно упредить их замыслы.
Генералиссимус Антон-Ульрих вспомнил о своей должности.
— Я немедля отдам распоряжение следить за ним днем и ночью. Как только он выйдет из дома вечером и направится к великой княжне, я прикажу схватить его живым или мертвым.
Остерман уехал несколько успокоенный, но спустя две недели ему сообщили, что Нолькен вдруг начал готовиться к отъезду.
«Видимо, не зря пятки смазывает, — подумал Остерман, — стало, шведы войну затевают».
И в самом деле, Нолькен получил депешу из Стокгольма: срочно покинуть Петербург, но перед отъездом заручиться подписью цесаревны под обязательством перед шведской короной.
Прощальная встреча ни к чему не привела. Елизавета не захотела преждевременно связывать себе руки, не зная, что ждет ее впереди. Да и шведы жадничали, не давали денег ей для подкупа и угощения гвардейцев.
В противоположность Нолькену, французы не поскупились дать задаток. Сумма была невелика, да, как говорится, «дорого яичко ко Христову дню».
Передав через Лестока Елизавете две тысячи ливров, Шетарди делился далеко идущими планами с министром Амело: «Русский без волнения взирает на опасности, которым себя подвергает. Он умирает с истинным геройством. Однако он никогда не имеет мужества выполнить план, который, как ему известно, должен привести его к смерти, в случае его обнаружения, если только он не будет увлечен толпой и ясным сознанием, что тайна их уже выдана. В том случае, если бы проложить путь к престолу принцессе Елизавете, можно быть нравственно убежденным, что претерпенные ею страдания, равно как и пламенная любовь к своему народу, отдалят ее от иностранцев и поселят в ней полное доверие к русским. Как по собственной склонности, так и уступая желанию народа, она немедленно удалится в Москву. Вследствие хозяйственных забот, которым вельможи питают особую склонность и которым они предадутся тем рачительнее, что они не занимались ими уже много лет, флот останется в пренебрежении, и постепенно Россия, как увидят, обратится опять к прежним основным взглядам, которые желали водворить Долгоруковы в царствование Петра II, а впоследствии Волынский, и которые существовали до воцарения Петра I. К этим соображениям можно прибавить еще некоторые частные. Принцесса Елизавета ненавидит англичан, она любит французов».
О чем мечтают французы? Для того чтобы отбросить Россию назад, в первую очередь надо лишить ее флота, закрыть морские ворота в Европу.
Да и науськивая Швецию против России, в Париже, по донесениям Шетарди, предполагали, что Балтийский флот русских давно обветшал, эскадры в море не выходят и шведы без особых хлопот появятся у стен Петербурга.
Анну Леопольдовну с некоторых пор начали именовать «величеством».
9 августа 1741 года в Адмиралтейств-коллегию поступил «Указ из кабинета Ея И. В.: „Понеже получена из Стокгольма подлинная ведомость, что корона шведская, наруша имеющий вечного мира трактат, минувшего июля 24 дня против всероссийской империи войну действительно объявили, и о том в Стокгольме в народе публиковано и шведские войска и корабли, и другие военные суда к действам военным уже готовы... надлежит из той Адмиралтейств-коллегии во флот и прочие места при Балтийском море, и у порта Архангельского при внезапном неприятельском нападении не токмо надлежащий отпор, но и над оным при помощи Божией и поиски чинить и поступать как с неприятелем“.
Зачитав указ, адмирал Головин с грустью взглянул на Захара Мишукова и Василия Урусова, расположившихся напротив него. Два контр-адмирала — вот и вся консилия. Поредели ряды флагманов, мало кого это волнует. Отдали Богу душу Наум Сенявин и Дмитриев-Мамонов, бит плетьми и сослан в Сибирь Федор Соймонов, в Архангельске Бредаль готовит корабли для перегона на Балтику, в Кронштадте недавно скончался Томас Гордон.
— Не стерпели шведы, трех недель не дотянули до двух десятков лет, — прервал молчание Головин, — Ништадтский мир порушили. Ведомо мне, что корабельная эскадра ихова неподалеку от Фридрихсхамна на якорях отстаивается, а галерный флот там же в гавани укрылся. Видать, не особо рвутся в баталию. Лазутчики сказывают, хворь у них в экипажах. Однако нам все одно без промедления надлежит оборону занять наикрепчайшую, столица-то под боком.
Головин кивнул Мишукову.
— Ты, Захар, сей же час отправляйся в Кронштадт. Подними по тревоге все кораблики, кои можно, на рейд выволочи для устрашения неприятеля. Генерала Любераса настропали все батареи крепостные на фортах изготовить для боя и держать в готовности. Наперво накажи убрать все вехи сигнальные с фарватеров, да с той ночи затушить все огни маячные на островах и по берегу.
— Недурно бы и цепями фарватер загородить, — важно вставил Мишуков.
— Канительно, это и к осени не управимся, — саркастически ответил Головин, — а вот пару-тройку посудин ветхих притопить на фарватерах, пожалуй, стоит. Поищи в гаванях пару гнилых купчишек и затопи
