еще дешевле – скажем, на сто двадцать долларов. Хотя нет, это вряд ли. Все-таки рынок диктует какие-то ограничения на разброс цен.
Но тут все равно не угадаешь. Какой бы удачной ни представлялась тебе покупка, наверняка где-то есть магазин, где та же вещь стоит гораздо дешевле. Но лень всегда побеждает. Рано или поздно. Ты же не будешь в течение полугода бегать по магазинам и сравнивать цены?
Допустим, ты “убьешь” неделю на поиски наиболее выгодного предложения, обойдешь около сорока часовых магазинов и в итоге найдешь часы, которые стоят на сто – даже пусть на сто двадцать – долларов меньпхе, но при этом потратишь свое драгоценное время. И окупит ли эта сотня твои усилия? Тут действительно не угадаешь. Собственно, это меня и пугает: в одном магазине часы стоят, допустим, сто долларов. А в другом те же часы – уже двести. Похоже, что это какой-то сговор. Происки тайной организации, имя которой – весь мир.
– Тиндейл, надо бы починить вентилятор.
Иерофант просит меня подержать стремянку, пока он будет чинить вентилятор под потолком. Кондиционеров у нас в церкви нет (слишком дорого и хлопотно), зато есть пять лопастных вентиляторов (гораздо дешевле и хлопотнее). Я держу стремянку, иерофант грязно ругается и богохульствует, и меня вдруг пробирает убойная мысль о тщете всего сущего, когда я осознаю, что происходит: я держу шаткую лестницу, в обветшавшем строении в самом дешевом районе Майами, а наверху этой лестницы стоит явно чокнутый святой отец, бывший морской пехотинец, и пытается чинить вентилятор такой древней конструкции, что он мог бы украсить собой коллекцию любого исторического музея.
Это моя работа: держать хлипкую стремянку. Причем за эту работу мне не платят ни цента. Отчаяние накрывает меня с головой.
Пытаюсь отвлечься, представляя себе, как я поубиваю всех тех, кто мне неприятен. Но сейчас этот прием не работает. Потому что я знаю, что привычка расправляться с врагами в воображении – это признак слабости. Утешение для тех, кто все время проигрывает. Для тех, кто всегда – побежденная сторона. Я не смогу никого убить, как бы мне этого ни хотелось. Взять того же Лоудера. Я частенько себе представляю, как избиваю его железным прутом, очень кстати подвернувшимся под руку. Но если бы дошло до дела, я бы не смог даже наступить ему на ногу. Мне никогда не увидеть его сломленным и несчастным. У меня нет возможности отомстить. Нет и не будет. Я вспоминаю всех тех, кто насрал мне на голову… Мне ни разу не представилась возможность с ними расквитаться. Никто из них так и не выскочил на проезжую часть прямо перед моей машиной – темной дождливой ночью при отсутствии свидетелей.
Да, мне ни разу не удавалось свести счеты с теми, кто портил мне жизнь. Но с другой стороны, я ни разу не сделал ничего хорошего тем людям, которые сделали много хорошего мне. Да, таких было немного. Я бы даже сказал, удручающе немного. Раз, два, и обчелся. (И это я не считаю родителей и близких родственников.) Вот, к примеру, Бамфорд. Он меня вытащил из дерьма. Он меня спас. А я всего лишь сказал “спасибо”. А что такое “спасибо”? Пустой звук.
И чем все закончилось? Вот я в Майами, придавленный чувством собственного ничтожества, держу шаткую стремянку, размышляю о собственном бессилии и страдаю от обострения хронического недуга, о котором не то чтобы стыдно, но как-то не принято рассказывать посторонним. Я никто и ничто.
Я приехал сюда без какого бы то ни было багажа. У меня, нет ничего, что могло бы меня поддержать. Но, с другой стороны, у меня нет ничего, что может стать мне помехой. Я как будто родился заново. Начал жизнь с чистого листа. И не важно, что я делал раньше. Я мог всю жизнь поить молоком уличных кошек и помогать престарелым, а мог жарить живых щенков в микроволновке и душить беспомощных стариков. Но сейчас это вообще никого не волнует. Твои моральные принципы – это не та валюта, за которую можно хоть что-то купить.
– А расскажи про Вьетнам, – обращаюсь я к иерофанту. – Как там было, вообще?
– Жарко, – отвечает он. Я жду продолжения, но иерофант молчит.
– А ты был в джунглях?
– Да.
Я жду. Иерофант молчит, сосредоточенно чинит вентилятор. Через две минуты я пробую снова:
– И что там было?
– У меня сгнил ремешок от часов. Там все гниет. Форма.
Исподнее. Яйца. Все.
И опять – тишина. Наконец вентилятор под потолком дергается и начинает крутиться.
Иерофант собирает инструменты в ящик.
– Знаешь, что меня больше всего поразило там, во Вьетнаме?
– Не знаю. А что?
– Там было множество баров и публичных домов. Буквально на каждом шагу. И там был один бар, он назывался “Громадные карлики”. Я туда не заходил. Но вот ответь мне, Тиндейл: если они там и вправду все были громадными карликами, как бы ты их отличил от нормальных людей?
Я кладу диктофон в виде ручки на верхнюю книжную полку и еду домой. Уже в машине у меня вдруг случается приступ зверского голода. Мысли о пище земной недостойны святого, но я настолько “убит” и подавлен, что решаю хотя бы на сегодня забыть о святости. Пытаюсь придумать, где бы мне пообедать.
Тут поблизости есть одна грязная забегаловка, где заправляет какой-то засаленный потный тип. Один раз я туда заглянул, но испугался и сразу сбежал. Вообще-то я человек небрезгливый, но всему есть предел. Однако сейчас я настолько голоден, что мне уже все равно, что съесть и где. Я захожу в это засаленное заведение и беру сандвич с курицей.
Вгрызаясь в этот дешевый сандвич, я понимаю, как сильно я ошибался. Мясо прожарено идеально. Мягкое, сочное, оно буквально тает во рту. Свежайшее масло, ароматная булочка. Хрустящий лист салата. Очень простой, но при этом непревзойденный сандвич, приготовленный с искренним уважением к репутации сандвичей с жареной курицей. Честь и хвала свежим, качественным продуктам и мастерству человека, способного приготовить по-настоящему вкусную, восхитительную еду.
Разумеется, любая работа предполагает какие-то усилия со стороны человека, выполняющего работу. Но, как правило, все мы стремимся облегчить себе жизнь и не делаем больше того, что положено. Потому что мы знаем: как бы мы ни надрывались, этого все равно не оценят. Так зачем надрываться?! Конечно, есть люди, которые искренне болеют за дело, но таких – считанные единицы. Взять, например, этот сандвич. Хлеб мог бы быть черствым, куриное мясо – жилистым и пересушенным или, наоборот, чересчур жирным. Но булочка свежая, курица – выше всяких похвал. Этот парень, владелец закусочной, наверняка поднимается чуть свет, чтобы хорошо сделать свою работу, но ему никогда не стать первым среди многочисленных продавцов условно съедобной курятины. Когда-нибудь он заболеет, или состарится, или попросту разорится, и никто даже не вспомнит о его маленьком кулинарном триумфе домашнего приготовления. Я салютую его героизму, его отваге и несгибаемой силе духа.
– Отличный сандвич, – говорю я ему.
Он пожимает плечами и протирает прилавок засаленной тряпкой.
Эта нечаянная радость, принявшая облик вкуснейшего сандвича с курицей, возвращает мне веру в жизнь. И больше всего меня радует, что я в данном случае явно остался в выигрыше. Я дал творцу сандвича несколько центов, а он одарил меня благословением.
С возрастом ты понимаешь, что чувства подобны погоде: отчаяние, ярость, восторг – все проходит (хотя и не всегда – бесследно). Это знание не особенно утешает. Точно также, как мысли, что холод и дождь непременно когда-нибудь закончатся, не помогают воспрянуть духом, когда ты бродишь по холоду под дождем.
Как-то все это странно. Держишь расшатанную стремянку: настроение на нуле. Ешь вкусный сандвич с курицей: и мир кажется светлым и радостным.
Мне бы хотелось уметь контролировать свое настроение. Презрительно кривиться на восхитительный сандвич с курицей. Не впадать во вселенскую тоску по поводу шатких стремянок. Но я этого не умею. Может быть, с этого и начинается святость. Когда ты учишься получать удовольствие от сандвича с курицей при отсутствии сандвича с курицей. Но если ты обладаешь способностью получать удовольствие от сандвича с курицей без того, чтобы съесть этот сандвич, то какой тогда смысл в самом сандвиче? И какой смысл от него отказываться?
