будто от этого у них в голове возникнет ответ... Спросили меня про крысу. Ну, я сказал, что это – эксперимент. Они долго переваривали мой ответ, наконец решили сострить: а мы, мол, думали, что вы пришли сообщить – найдена бездомная крыса. Потом, чтобы только от меня отделаться, стали меня посылать – кто куда. И главное – у них там повсюду висят наши с тобой портреты. Я показываю на свой и говорю: «Это я! Если я сам сдамся, то сколько мне дадут?» А они только: мы, мол, заняты, не мешайте. И подливают себе кофе. Страшно важное занятие! Ты подумай! И после этого говорят, что больше всего дураков – в тюрьме! А?! Мы – невидимки! Мы – непобедимы! Неуловимы!
Трогая машину, он достал из бардачка дольку шоколада с изюмом и дал ее Фалесу. Жизнь все- таки забавная штука: ты становишься основателем всей западной науки и философии – и зачем?! – чтобы через две с половиной тысячи лет двое шутников окрестили в твою честь крысака!
Навстречу нам попался мужик, ведущий за руку двух малышей. Впереди него гордо, как павы, шествовали две дамы – жена и теща, не иначе. Мужик в двух словах объяснил, как доехать до банка, а напоследок добавил заговорщицким шепотом: «Не знаю, парни, что вы там собрались делать, только – если совет мой еще не запоздал – ни за что не женитесь!»
Перед этим мы как раз обсуждали особенности употребления слова «voluptuousness» [Чувственность. От французского voluptuoux – но с английским суффиксом субстантивации прилагательного] у Ламетри, но после встречи с умудренным жизненным опытом прохожим Юпп стал настаивать, что пора переходить к непосредственному action de philosophes – в чем, признаться, я был не столь уж уверен.
Для фирмы, избравшей себе столь громкое имя, эти французские господа внесли на редкость скудную лепту в дело, процентами с которого до сих пор живет моя братия. Les Philosophes! Известно, от кого берет начало подобная «скромность». Отец основатель компании едва ли утруждал себя хоть чем-то – даже составлением списка покупок для похода в магазин, и тем не менее, тем не менее...
«Простак» Вольтер... Зануда Вольтер! – человек, изначально чуждый всякому проблеску оригинальной мысли. Согласен: он выпестовал не одну актрису, держал неплохой салон – и его будут читать и тогда, когда Эдди Гроббс уже давно станет пылью, оседающей на городских улицах. Руссо: человек, сделавший себе карьеру на желании досадить окружающим и таки доставший современников своим прожектом запуска воздушного шара к Марсу. Прочие: кучка доморощенных химиков – в отличие от Бэкона им даже не удалось убить себя своими опытами, а жаль [Имеются в виду Гельвеций и др.]! По мне, читать из всей честной компании можно лишь двоих: Дидро (не из-за философских, а из-за литературных достоинств его писанины) и Ламетри – ибо человек, закормивший себя до смерти, все-таки достоин того, чтобы принимать его всерьез.
Право слово, своей известностью эти господа обязаны отнюдь не великому вкладу, внесенному ими в копилку идей, а тому факту, что по чистому недоразумению за ними закрепилась слава продюсеров действительно грандиозного шоу – Французской революции. А как известно любому автору, секс вкупе с насилием – беспроигрышный ключ к успеху.
Историки и литераторы особо падки до карнавально-каннибальского дискурса, ведь их собственная жизнь сера и невзрачна, как стоячий пруд. А особую пикантность торжественному выносу и сортировке трупов на публике – отличительной черте всех трудов по истории Революции – придает то, что погибшие в ее жерновах – представители родного и любимого пишущего класса: несчастные, впавшие в наркозависимость от алфавита, торчки от философии, буквоеды- галлюцинаторы. Террор был в те годы обыденностью – мы до сих пор пишем это слово с заглавной буквы, ибо он не считался ни с кем и ни с чем. Что с того! Мы готовы вновь и вновь обсуждать казнь нескольких тысяч аристократов и адвокатов, подставивших голову под резак гильотины! Почему, интересно, мы ничего не слышим о десятках миллионов китайских крестьян, умерших от голода?
Ответ: потому что (x) они были крестьянами, (y) смерть их не привлекла внимания архивистов, (z) исследованиями куда приятнее заниматься в городе, известном своими ресторанами.
Почему начало Нового (вот уж слово, давно утратившее смысл!) времени так настойчиво относят к 1789 году – поистине выше моего понимания. Нет, посещать французские рестораны я люблю не меньше любого из собратьев ученых. Но... Если вы хотите более приемлемую дату – почему бы не взять 1776-й? Вполне здравая мысль: Соединенные Штаты Америки – единственная в истории страна, импортирующая бедняков, единственная страна, привлекательная для шутов и инакомыслящих, единственная страна, которая обладала достаточной мощью, чтобы подчинить мир своей воле, однако не стала этого делать.
Это не самое популярное летоисчисление, но лично для меня Новое время началось в 1759 году в Восточной Пруссии, в городишке Кенигсберг (ныне почти деградировавшем и дегерманизировавшемся), в таверне под названием «Ветряная мельница».
Именно. Именно так. «Ветряная мельница» была местом встречи трех бошей: Гамана, Беренса и Канта.
Прошло каких-то девятнадцать лет с тех пор, как Юм издал «Трактат о человеческой природе», и всего-навсего шесть, как Локк разродился «Гражданским правлением» и «Опытом о человеческом разумении». Клевреты этой английской фирмы уже готовы развязать гражданскую войну в Америке и во Франции – обе войны получат ярлык «революции», потому что под этой вывеской людей легче сподвигнуть на убийство.
Германия, к тому времени уже вдоволь натерпевшаяся от Франции (Лейбниц, основной немецкий спец по части дрессировки идей, – тот вообще писал по-французски), была готова взять реванш, разгоряченная – надолго и всерьез – Юмом и Локком. В Германии был некий любитель заложить за воротник по имени Гаман – двадцатидевятилетний бездельник, только-только вернувшийся из Лондона, где в кутежах и попойках спустил немыслимую сумму денег (и тем самым вплотную подошел к тому, чтобы принять религиозный взгляд на мир). Деньги были предоставлены ему Беренсом: сей бизнесмен, как большинство прямодушных людей, у которых слишком много денег, хотел купить самое свежее – и единственно верное мировоззрение. Беренс же привел на встречу и Канта – сорокапятилетнего философа и спорщика, чья репутация росла как на дрожжах. Кант был нужен, чтобы между парой стаканов горячительного пообтесать Гамана и наставить его на путь истинный – дальше же все будет тип-топ.
Это – отнюдь не встреча трех торговцев сосисками; это – само оглавление нашей эпохи. Гаман – глоток веры, Кант – великий паук, сделавший рассудок своей ловчей сетью, Беренс – деловой человек, взявший на себя оплату всего предприятия. Цель встречи – вырвать Гамана из рядов пиетистов. Партнеры сошлись в клинче: Гаман отстаивал – и тогда, и потом – примат доверия в вере, Кант отстаивал освобождение через разум, утверждая, что разум может объять мироздание. Оба течения, прорывая свои русла, намыли солидные берега. На этих берегах стояло великое множество людей, чувствуя, что в затылок им смотрит вороненое дуло пистолета.
Торговцы заняты созданием изобилия, легкости и разнообразия; истинным героям не находится места в памяти потомков – в лучшем случае их имена на протяжении нескольких поколений красуются над дверями помпезных контор и представительств. Какое нам дело до купцов, продающих маслины, виноделов, римских или греческих рабов?
Во времена античности разум был чем-то вроде новинки, одним из видов развлечения на досуге; только в восемнадцатом веке он начал сам зарабатывать на жизнь: его стараниями дорога из Лондона в Эдинбург стала отнимать меньше времени и все такое прочее... Эти господа, оседлавшие Ньютона, почувствовали, что у них есть повод для куража. Впервые мыслители заявили: а ну, все назад, сейчас мы разберемся, что к чему! У нас есть теория на этот счет! Наконец-то мы раскусили тайну Мироздания!
С тех пор не проходит и года, чтобы мы не слышали о закрытии этой лаборатории и вывозе очередных бунзеновских горелок на свалку.
Разум готов проявить себя с лучшей стороны, когда надо побыстрее доставить нас из Лондона в Эдинбург (и приглушить боль, которой одаривает подобное путешествие). Однако он отнюдь не так хорош, едва только речь заходит о том, а стоило ли пускаться в подобное путешествие. Мы – на том же пути, которым шли Гаман и Кант, разве что забрели чуть дальше них. Собственно говоря, мы были там всегда, только сами того не замечали. Разум породил компьютер, но мы все так же стоим перед
