— Не вы ли месье Виктор Гюго, тот, чей музей находится тут рядом, на площади Вогезов? Ведь это вы? У меня дома штук двадцать пять ваших книг. «Удел человеческий»,[6] «Отверженные»… какие-то еще… Но все хорошие!
— Я и сам не упомню уже всех названий, — сказал Виктор Гюго, потирая ухо. — Скажите-ка лучше, друзья мои, о чем это вы тут спорили? Речь, мне послышалось, шла о чтении? О культуре? И о голых красотках? На редкость интересная беседа! А что, вертящимися столиками вы не увлекаетесь?
Бертольд Фриснах развернулся всем телом, чтобы лучше рассмотреть Виктора Гюго.
— Простите, — сказал он, — я в некотором смысле сам вертящееся, как вы говорите, кресло, а вас в последний раз видал в кино.
— Да? И в каком же, интересно, фильме? — спросил Гюго.
Но прежде чем Фриснах успел ответить, Лезерик отстранил его и, решительно взяв под руку Гюго, повлек его с собой.
— Эти люди не читают книг, — сказал он классику. — Пойдемте лучше ко мне. Я покажу вам свою библиотеку, там есть все ваши книги и много других. Это тут, совсем рядом.
Гюго не возражал. Они отошли уже метров на пять, когда их настиг Рыков.
— Подождите! — крикнул он и обратился к Гюго: — Извините, что затрудняю вас, месье Виктор Гюго, но не могли бы вы сказать что-нибудь этакое моему внуку? Он ходит в лицей Карла Великого, ваши слова пригодятся ему для домашнего задания — он перепишет их и уж наверняка получит хорошую отметку.
— Пусть читает мои произведения, там легко найти подходящую цитату, — с улыбкой ответил Виктор Гюго.
Но Рыков затряс головой:
— Живое слово куда важнее, чем книжка! Ну что вам стоит, раз вы все равно уже здесь, заглянуть ко мне на чашечку чая? А я позвоню внуку, чтобы он зашел. И он вас увидит. Такая будет польза для учебы.
Залман Лезерик тянул Гюго за рукав, чтоб он не слушал Симона Рыкова, но тут и коротышка- парикмахер, который до сих пор робел, решился подойти.
— Месье Гюго, — сказал он, — не будет ли у вас при себе фотографии? С автографом. Для моего салона. Одна подписанная у меня уже есть — от Марселя Коена, боксера. А если я еще и вашу повешу над кассой — отличная приманка для клиентов.
— Увы, нет! — Виктор Гюго развел руками. — Вообще говоря, — сказал он Лезерику с Фриснахом, — для визитов, пожалуй что, уже нет времени. Вот только куплю газету, и пора обратно в музей. — Он поклонился. — Приятного вам дня, друзья.
Залман, увидев, что Гюго уходит, отчаянно вцепился в его руку и срывающимся от волнения голосом спросил:
— А все-таки, как ваше мнение, романы там и прочая литература — от этого действительно умнеют?
Виктор Гюго вздохнул:
— Роман, раз вы хотите знать, не в малой мере порождение необходимости. Другое дело — поэзия! Поэзия — вот самое главное!
И хоть никто из слушателей толком ничего не понял, все трое важно закивали головами, еще бы — говорит не кто-нибудь, а человек, имеющий музей! Великий человек засеменил назад к киоску, а на обратном пути, снова проходя мимо новых знакомых, дружески помахал им газетой. И, не останавливаясь, проговорил:
— Поэзия! Запомните, друзья мои, поэзия!
Он отошел уже довольно далеко, но вдруг обернулся и, снова взмахнув газетой, прибавил — голос был едва слышен:
— Придет время, и вы поймете. Вы сами — это тоже поэзия.
И он исчез до следующего раза.
Нищий
В тот воскресный вечер Артур Альмезен выходил из кино «Сен-Поль». Фильм ему очень понравился. В зале он случайно встретил соседа по лестничной площадке, и теперь тот спешил скорее сесть в автобус и домой, Артуру же хотелось побеседовать. Он выплескивал свои впечатления, ораторски выбрасывая вперед руку в подкрепление слов, а сосед соглашался со всем, что бы он ни сказал. Должно быть, один из таких размашистых жестов он чуточку, на долю секунды, передержал. Всего на долю секунды.
И этого хватило, чтобы кто-то из проходивших по улице Сент-Антуан мимо кинотеатра положил в протянутую руку монетку и пошел восвояси, довольный тем, что совершил доброе дело.
Спустя минуту невнимательный благодетель уже входил в ближайший дом.
А Альмезену понадобилось несколько мгновений, прежде чем он осознал происшедшее и, показав соседу лежавшее на все еще раскрытой ладони возмутительное подаяние, выдохнул:
— Видали? Каково!
Сосед взглянул и машинально сказал:
— Не очень щедро.
И наконец устремился к остановке автобуса.
Альмезен же остался стоять на месте.
Сначала он хотел просто выбросить монетку в сточную канаву, но это не стерло бы оскорбление. Раздумывая, как поступить, он подошел к дому, в котором скрылся обидчик. Что ж, достаточно найти его этаж, постучать и вернуть монету, объяснив, что он солидный, всеми уважаемый скорняк, ему пошел шестой десяток и он не потерпит, чтобы кто-нибудь, пусть даже по ошибке, подавал ему милостыню.
В коридоре было темно. Тусклый свет — декабрь, четыре часа дня — едва-едва пробивался сквозь забранное сломанной решеткой окошко над дверью. Альмезен не сразу нашел выключатель. Но и когда зажглась наконец слабая лампочка, это не сильно облегчило его поиски. Привратницкая была заперта. Имена жильцов в списке ни о чем ему не говорили. Тогда он поднялся по лестнице и наудачу позвонил в левую дверь. Никто не открыл. Позвонил в правую — женский голос спросил сначала на идише, потом по- французски:
— Кто там? Минутку, я иду…
— Извините, пожалуйста, — сказал он тоже на идише, чтобы расположить к себе хозяйку.
Она открыла. Альмезен снял шляпу и пустился в объяснения. Хозяйка удивилась, пригласила его в крохотную прихожую, дала тапочки, чтоб не запачкать натертый паркет, и провела в комнату.
— Значит, вы стояли около кино «Сен-Поль», просили милостыню… — пересказала она на идише то, что поняла из его рассказа. И продолжила, глядя ему в глаза, по-французски: — И не стыдно вам попрошайничать, как какой-нибудь
Альмезен чуть не задохнулся:
— Но, мадам! Все совсем наоборот, о чем я и твержу вам битый час!
Она округлила глаза:
— Что вы кричите?
— Но, мадам! — Он затряс головой. — Я же говорю: произошло недоразумение. И я хочу вернуть монету человеку, который подал мне ее по ошибке! Разве это так трудно понять? Очень трудно?
— Я все прекрасно поняла, — кивнула она. — И не кричите, как сумасшедший! Какой-то господин подал вам слишком крупную монету, и вы, как честный человек, хотите ее вернуть и получить взамен поменьше, чтобы не вышло так, как будто вы нечаянно украли.
Он утер лоб:
— Да нет, мадам! У меня своя лавка на бульваре Севастополь, там все меня знают, мне пятьдесят пять лет и…
— При чем тут возраст! — перебила она. — Мне пятьдесят четыре, а я еще совсем не старая!
