как механизм, приводящий нас в действие.
Ты велик, человек! Не телом, конечно, но разумом. Он, как тебе кажется, сделал тебя царем природы; ты велик, свободен и силен.
Да, ты каждый день сотрясаешь землю, роешь канавы, строишь дворцы, одеваешь камнем реки. Ты жнешь зерно, месишь тесто, ешь его. Ты бороздишь кораблями моря и почитаешь себя выше дикого зверя, которого поедаешь, свободней листа, унесенного ветром, величавей парящего над башнями орла, крепче земли, дающей тебе хлеб и алмазы, сильней океана, по которому странствуешь. Но, увы! Возрождается вспаханная земля, тонут твои корабли, реки заливают твои поля и селения, шатаются и рушатся каменные стены твоих дворцов, ползут муравьи по царским венцам и тронам, и от всех твоих флотилий на океанской глади останется не больше следов, чем от капли дождя или удара птичьего крыла. И сам ты канешь в океане времен, оставив следов не больше, чем твой корабль на волнах. Ты считаешь себя великим, оттого что трудишься без отдыха, но труд этот — подтверждение твоего ничтожества, ты обречен в поте лица своего постигать бесполезные знания, ты стал рабом, еще не родившись, и несчастным, не начав жить! С гордой улыбкой смотришь ты на звезды — ведь это ты дал им имена, ты вычислил расстояния до них, как будто хотел измерить бесконечность и заключить пространство в границы своего разума. Но ты заблуждаешься! Кто сказал тебе, что за этими мирами светил нет еще и другой бесконечности, и так без конца? Быть может, ты в своих расчетах остановился в двух шагах от вершины, и там начинается новый масштаб измерений. Понятно ли тебе самому значение слов, которыми ты пользуешься: протяженность, пространство? Ведь это во много раз больше и тебя и твоего шара земного.
Ты велик и умираешь, как пес, как муравей, но страдаешь сильнее, а затем гниешь — и где же ты, человек, спрашиваю я, когда плоть твою пожрали черви, когда тело твое истлело в сырой могиле и не осталось даже праха? Где твоя душа — та душа, что заставляла тебя действовать, отдавала сердце во власть ненависти, зависти, всем возможным страстям, та душа, что предавала тебя и толкала на такие низости, где она? Есть ли место, столь святое, чтобы принять ее?
Ты уважаешь и почитаешь себя, как Господа Бога. Ты выдумал понятие человеческого достоинства, которого нет в природе и при том, каков ты есть, и быть не может. Ты хочешь, чтобы тебе поклонялись, и сам себя боготворишь, желаешь даже, чтоб тело, при жизни столь гнусное, чтили после того, как оно истлеет. Ты хочешь, чтобы обнажали голову перед падалью человеческой, что гниет, разлагаясь, а все ж чище тебя живого. Вот оно твое величие.
Величие праха, могущество ничтожества!
Спустя два года я вернулся, куда — вы знаете, ее там не было.
Муж ее побывал там без нее, он приезжал с другой женщиной и уехал за два дня до моего приезда.
Я вновь пришел на берег — как он опустел! Издалека я видел серую стену дома Марии. Что за одиночество!
Я вернулся в ту самую гостиную, о которой вам рассказывал, она была полна народу, но ни одного известного мне лица там больше не было, столы занимали незнакомые люди, за ее столом сидела старушка, опираясь именно на то место, куда так часто ставила локоть Мария.
Я пробыл там две недели, из них несколько холодных и пасмурных дней провел в комнате, слушая, как барабанит по кровле дождь, как шумит вдалеке море и как время от времени что-то кричат на пристани матросы. Я думал о прошлом, ожившем при виде прежних мест.
Вновь передо мною волнуется и ревет среди скал океан, такой же необъятный и мрачный, тот же городок с его грязью, ракушками на мостовой и ярусами домов. Но все то, что я любил, что окружало Марию, яркое солнце, проникавшее сквозь занавески и золотившее ее кожу, воздух вокруг нее, люди, проходившие мимо, — все это исчезло невозвратно. О, как хотел бы я вернуть хоть один из тех дней… не похожий — именно такой!
Как! Все это не вернется? В сердце моем пустота, и, окруженный людьми, я гибну, словно в пустыне.
Помню долгие жаркие летние дни, когда я говорил с ней, скрывая влюбленность, а ее безучастный взгляд, как луч любви, проникал в самое сердце. Да и как бы могла она заметить мою любовь, если тогда я не любил ее, и все, о чем я рассказал, — ложь. Как бы я любил ее сейчас, как хочу, чтобы на берегу, в лесу или среди полей она шла рядом, говорила со мной, глядела на меня. Растянувшись на земле, я смотрел, как клонится под ветром трава, как волны бьются о песчаный берег, думал о ней и вспоминал ее движения, голос. Эти воспоминания были мучением.
Стоило мне вспомнить место, где я видел ее, как я шел туда — хотел припомнить звук ее голоса, чтобы вновь испытать очарование, — напрасно. Сколько раз проходил я мимо ее дома, глядел в ее окно!
Так две недели прошли в любовном созерцании, в мечтах о ней. Помню печальный случай. Как-то раз в сумерки я возвращался домой через луг, где паслись быки. Я шел быстро, тишину нарушал только шелест травы под ногами, склонив голову, я смотрел в землю; монотонное движение словно усыпило меня: почудилось, я слышу шаги Марии рядом, она берет меня за руку и, повернувшись, глядит мне в лицо. Она действительно шла по траве. Я понимал, что это мною же вызванная галлюцинация, но не мог удержаться от улыбки, был счастлив. Я поднял голову, спускались сумерки. Передо мной, на горизонте царственно удалялось за море солнце, снопы огненных лучей, тянулись вверх, исчезали в тяжелых клубах огромных черных туч, и после отблеск заката озарил уголок чистого синего неба далеко на востоке. Когда передо мной открылось море, солнце почти угасло, его диск наполовину погрузился в воду и легкий розовый оттенок ширился и таял в вышине.
В другой раз я верхом возвращался домой по песчаному берегу. Рассеянно смотрел я, как волны пенятся у ног моей лошади, как брызгами летят ракушки из-под вязнущих в песке копыт. Внезапно солнце исчезло. Волны потемнели, словно что-то черное нависло над ними. Справа от меня вздымались скалы, между ними снежным морем кипела взбитая ветром пена, чайки метались над моей головой, и я видел, как их белые крылья касаются темной и тусклой воды. Невозможно описать эту красоту: море, берег, ракушки на песке, скалы в мокрых водорослях и белой пене, наброшенной на них дыханием бриза.
Я рассказал бы о многом другом, что было еще прекрасней и милее сердцу, если бы мог выразить всю любовь, восторг, горечь. Можете вы словами передать биение сердца, рассказать об одной слезе, изобразить этот влажный кристалл, окутывающий глаз любовной негой? А вы можете высказать все, что прочувствовали за один день?
Жалкая слабость людская! Словами, языками, звуками мы говорим и бормочем — даем определения Богу, небу и земле, химии и философии, но язык наш не способен выразить все удовольствие, которое испытываешь при виде обнаженной женщины или рождественского пирога.
О Мария, Мария, милый ангел юности моей, я встретил тебя на утре чувств, ты внушила мне любовь самую нежную, исполненную благоуханий и сладких видений, прощай!
Прощай — на смену явятся иные страсти. Я, быть может, тебя забуду, но в глубине души ты останешься навеки, ведь сердце — земля, и всякая страсть ворошит, перекапывает ее и проводит новые борозды поверх прежних шрамов. Прощай!
Прощай, и все же как бы я мог любить тебя, как целовать, сжимая в объятиях.
Душа моя нежно тает в сладком безумии любви. Прощай!
Прощай, и все же я вечно буду думать о тебе. Меня вот-вот закружит вихрь света, быть может, я погибну в нем, растоптанный толпой, растерзанный на части. Где буду я? Что станет со мною? Хотел бы я состариться, поседеть — нет, быть прекрасным, как ангел, прославленным, талантливым, и все сложить к твоим ногам, но у меня нет ничего — и ты смотрела на меня так же равнодушно, как на лакея или нищего.
А знаешь, не было ни ночи, ни дня, ни часа, чтоб я не думал о тебе, не видел тебя вновь, выходящей из волн, с темными, рассыпанными по плечам волосами, твою кожу в каплях соленой воды, мокрую одежду и белые с розоватыми ногтями ступни, утопающие в песке. Знаешь ли, что это видение всегда со мной и сердце вечно шепчет об этом? Нет! Все пусто.
Прощай, и все же, если бы при встрече с тобою я был четырьмя-пятью годами старше, смелее…
