в сто футов ростом. Она двигалась, вытягивалась, становилась тоньше, а потом распалась на части, голова исчезла первой, остальное еще колебалось в воздухе какое-то время. А еще я мечтала. Уже в десять лет я знала лихорадочные, полные сладострастия ночи. Не это ли сладострастие горит в моих глазах, течет в крови, заставляет биться мое сердце так, что все тело трепещет? Оно вечно звучит в моих ушах гимнами наслаждению, золотом сияет в моих снах плоть, и движутся смутные, изменчивые как ртуть, видения.
В церкви я увидела распятого на кресте обнаженного человека, но не смирилась. Мысленно я добавила плоти на его ребра, приукрасила тело, подняла веки, и вот он, мною сотворенный прекрасный мужчина с пылким взглядом. Я вынула гвозди, помогла ему сойти ко мне в окутанный ладаном алтарь, он шел в облаках фимиама, и меня била сладострастная дрожь.
Когда мужчина заговаривал со мной, я изучала его взгляд и выражение глаз. Мне особенно нравились те, чьи веки постоянно двигались, то прятали, то открывали зрачки, взлетали и опускались, как крылья ночной бабочки. Я старалась под одеждой разглядеть тайну их пола, а после расспрашивала сверстников, подглядывала, как целуются мать и отец, прислушивалась к скрипу их кровати.
В двенадцать лет я приняла первое причастие, из города мне привезли красивое белое платье, на каждой из девочек был голубой пояс. Я захотела, чтобы мне завили волосы, как взрослой. Перед выходом я погляделась в зеркало, я была хорошенькой, как ангелочек и почти влюбилась в себя. Я и правда хотела бы стать ангелом. В тот день был праздник Тела Господня, монахини убрали церковь душистыми цветами. Я сама три дня работала вместе со всеми, украшала жасмином столик для обетов. Алтарь увили гиацинтами, на лестнице, ведущей в хоры, расстелили ковры. Все мы были в белых перчатках, со свечами в руках. Я была счастлива, чувствовала, что родилась для этого. Во время мессы я переступала с ноги на ногу по ковру, в доме отца ковров не было, я хотела лечь на него в этом белом платье, остаться в церкви одной, среди горящих свечей. Сердце билось новой надеждой, я с тревогой ждала облатку. Говорят, первое причастие меняет человека, и я верила, что после священного таинства уймутся все мои желания. Но нет! Вернувшись на место, я оказалась в том же пекле. На меня восхищенно смотрели, когда я шла к священнику, я заметила это, заважничала, почувствовала себя красавицей, неосознанно возгордилась скрытыми во мне и неведомыми мне самой наслаждениями.
После мессы нас вереницей повели на кладбище. Родственники и зеваки стояли на траве по обе стороны и смотрели на нас. Я шла первой, как самая высокая. За обедом я ничего не ела, на душе было тяжело. Мать плакала во время службы, глаза ее покраснели. Соседи пришли поздравить и сердечно обнять меня, их ласки были мне неприятны. На вечерней службе народу было еще больше, чем утром. Мальчиков поставили напротив, они нас жадно разглядывали, особенно меня, я опускала ресницы и все равно чувствовала их взгляды. Их тоже причесали и нарядили. Мы пропели первый куплет гимна, настала их очередь. Их голоса волновали меня — они умолкали, и радость исчезала, звучали вновь, и она возникала с новой силой. Я произнесла обеты, помню, в них были слова о белом платье и невинности.
Мари замолчала, боясь забыться в дорогих воспоминаниях, и вдруг безнадежно рассмеялась:
— Ах, белое платье, как давно оно износилось! А с ним и невинность. Где теперь мои подруги? Одни умерли, другие вышли замуж, родили детей. Я никогда не встречала их, ни о ком ничего не знаю. Каждый день я собираюсь написать матери, но не смею. Да что уж там! Какая глупость, все эти чувства!
Взяв себя в руки, она продолжала:
— Назавтра день тоже был праздничный, один мой друг пришел ко мне поиграть. Мать сказала: «Теперь ты взрослая девушка и не должна бегать с мальчиками». Она разлучила нас. Этого было достаточно, чтобы я в него влюбилась. Я всюду ходила за ним, заигрывала, хотела убежать с ним из наших краев, он должен был жениться на мне, когда я вырасту. Я звала его мужем, возлюбленным, он на это не осмеливался. Однажды мы собирали землянику в лесу и совсем одни возвращались домой, тропинка шла мимо амбара, тут я бросилась на него и, прижимаясь всем телом и целуя, воскликнула: «Люби меня! Давай станем мужем и женой! Поженимся!» Он вырвался и убежал.
С тех пор я отвернулась от всех и больше не покидала фермы, жила наедине со своими желаниями, как иные живут среди наслаждений. Услышав, что кто-то, получив отказ от родителей, похитил девушку, я представляла себя его любовницей, мчалась на крупе коня через поле, крепко обнимая его. Рассказывали о свадьбе, и я, как новобрачная, ложась в белую постель, трепетала от страха и наслаждения. Телились коровы, и я завидовала их жалобному мычанию, их боли, представляя ее причину.
В это самое время умер мой отец, мать перебралась в город и взяла меня с собой. Брат поступил в армию и дослужился до капитана. Мне было шестнадцать лет, когда мы покинули дом, я навсегда простилась с лесом, лугом и моим ручьем, простилась с церковным двором, где столько счастливых часов провела, играя на солнце, простилась с моей милой спаленкой — никогда больше я не видела их. Гризетки нашего квартала стали моими подругами, они показали мне своих любовников, я бывала на их пирушках, наблюдала за их ласками, и вволю наслаждалась этим зрелищем. Каждый день у меня был повод отлучиться, мать это заметила, сначала она упрекала меня, а затем оставила в покое.
Однажды старуха, моя недавняя знакомая, предложила устроить мою судьбу. Она сказала, что нашла мне любовника, очень богатого, и завтра вечером я должна выйти из дома, будто несу работу за город, и она отведет меня к нему.
Я думала, что сойду с ума за эти сутки, близился назначенный час, и мне казалось, что время течет все медленней, в голове звучало одно только слово: «Любовник! Любовник! У меня будет возлюбленный, меня полюбят, и я полюблю!» Сначала я обула самые изящные свои туфельки, потом, заметив, что они мне тесны, надела ботинки. Я сто раз меняла прическу, то укладывала волосы жгутом, то гладко, на прямой пробор, то завивала локоны, то заплетала косы. Я смотрелась в зеркало и видела, что стала красивее, но недостаточно — платье было совсем простое, я стыдилась его. Почему я не одна из тех женщин, сияющих среди бархата и кружев, благоухающих амброй и розами, в шелестящих шелках, со слугами в шитых золотом ливреях? Я прокляла мать, прошлую мою жизнь и выбежала прочь, движимая всеми дьявольскими искушениями, заранее наслаждаясь ими.
На улице за углом нас ждал фиакр, мы сели в него, и через час он остановился у ограды парка. Мы недолго гуляли там, и вдруг старуха исчезла, я осталась в аллеях одна. Там росли большие деревья, кусты, вокруг лужаек вились цветочные бордюры — такого красивого сада я никогда не видела. Посередине его разделяла речка, искусно брошенные там и тут камни образовали каскады. Лебеди кружили по воде и, распустив крылья, плыли по воле течения. Я восхищенно застыла у вольера, разные птицы кричали там, раскачивались в кольцах, распускали пестрые хвосты, расхаживали друг перед другом. Две статуи из белого мрамора стояли в изящных позах по сторонам крыльца. Напротив золотился в лучах закатного солнца большой пруд и манил искупаться в нем. Я думала о неизвестном любовнике, жившем здесь, ждала, что он вот-вот появится среди деревьев, величественный, как Аполлон. После обеда в замке стих шум, который давно доносился до меня, и вышел хозяин. Старик, совсем седой и тощий, обтянутый слишком тесной одеждой, с крестом Почетного легиона, ковылял на высоких каблуках, колени его не гнулись. Нос у него был огромный, маленькие зеленые глазки смотрели зло. Он подошел ко мне и улыбнулся беззубым ртом. Для улыбки подходят розовые губы с усиками, правда, ангел мой?
Мы сели рядом на скамью, он взял мои руки и поцеловал каждый пальчик, такими красивыми они показались ему.
Он сказал, что если я захочу быть его любовницей, буду разумной и соглашусь жить с ним, то стану очень богатой, у меня будут слуги и каждый день новые платья, я буду скакать верхом, кататься в экипаже, но для этого, предупредил он, надо будет любить его. Я обещала, что полюблю.
Но ни искры того огня, что недавно вспыхивал при приближении мужчины, не загорелось во мне. Оказавшись поневоле рядом с ним и повторяя, что стану его любовницей, я внушила себе желание. Когда он предложил мне войти в дом, я легко поднялась, он пришел в восторг, затрясся от радости, бедный старик! Через красивую гостиную с позолоченной мебелью он привел меня в спальню и хотел сам раздеть. Он снял с меня шляпку, хотел было разуть меня, но не смог наклониться и сказал: «Это оттого, что я стар, дитя мое». Стоя на коленях, он умоляюще смотрел на меня и молитвенно сложив, руки, твердил: «Как ты прекрасна!» А я боялась того, что будет дальше.
В глубине алькова стояла огромная кровать, он со стоном потащил меня туда. Я тонула в перинах и матрасах, он же, навалившись всей тяжестью, целовал меня холодными дряблыми губами, потолок спальни давил на меня. Как он был счастлив! Как млел от удовольствия! Стремясь к наслаждению, я тем самым разжигала его страсть, но что мне за дело до его удовольствия, мне нужно было мое, и я пыталась получить
