Идеология меча. Предыстория рыцарства

Первое связано с этикой защиты слабых: бедных, женщин (прежде всего вдов) и сирот. С библейских времен эта этика, возвещенная пророками, адресовалась всему народу Израиля; ее усвоили и переняли апостолы, предложив всем верным. Во времена христианской Империи и произошедших от нее королевств эту миссию защиты слабых, чаще всего понимавшуюся как судебную защиту, выполняли епископы. Начиная с каролингской эпохи этот долг переходит к королю.

Церковь скрепляет свой союз с королевской властью, доверив королям миссию защиты христианского мира от внешних и внутренних врагов. Функцией королей внутри страны, вверенной Богом их управлению, будет обеспечение защиты церквей, их имуществ и их служителей, равно как всех pauperes: клириков, а также вдов и сирот.

Эти обязанности епископы перечисляли королям во время коронаций в виде формул благословения, эволюцию которых мы проследили. Они развиваются и уточняются с конца IX до конца X века. Этика защиты церквей и слабых, всегда связанных между собой, сосредотачивается здесь на особом моменте посвящения — когда епископ передает монарху меч, символ власти короля в своем королевстве.

Меч тем более мог стать символом этой идеологии защиты слабых, что соединял в себе три аспекта.

— Как меч королевского правосудия он означал миссию юридической поддержки, возложенную на короля соборами, в частности, Парижским; епископы неустанно напоминали, что такая поддержка есть часть justitia regis (королевского правосудия).

— Как меч propugnator’ a, defensor'a Ecclesiae, он символизировал и другую миссию, тоже порученную церковью королям: защищать христианский мир, которому грозят силы зла — варвары, неверные, бесчисленные внутренние враги.

— Как мирный меч, наказующий злодеев, он представлял также принуждающую власть; король был источником или скорее верховным исполнителем этой власти, minister Dei. Ведь считалось, как мы отмечали, что король выполняет сакральную службу, сопоставимую со службой епископов.

Sacerdotes accingunt reges (священники опоясывают королей), подчеркивает Жерар Камбрейский. Еще не говорится, что они «делают» королей, но, во всяком случае, они свидетельствуют через посредство церемониала помазания и коронации о выборе, сделанном Богом во имя обеспечения порядка и чтобы церковь, бедные, вдовы и сироты могли жить в мире под защитой королевского меча.

Но если короли ослабли? Если общество идет к упадку? Если силы распада, временно (в это верят), берут верх? Тогда церковь приспосабливается. Она находить идеологический способ парировать удар. Это чувствуется как по эволюции литургических форм, так и по словарю сочинений епископов, решений соборов, агиографических текстов: все изученные нами источники с конца IX — начала X в. сходятся в точке principes. Им теперь тоже вручают меч в момент их прихода к власти. И идеология защиты слабых, связанная с королевским мечом, ассоциируется теперь и с мечом князя. Превозносится именно эта миссия князей, которую они выполнили, как короли. Вместо королей.

Однако далее к слабости королевской власти добавляется и неспособность князей прийти ей на смену. Тогда де-факто власть оказывается в руках местных мелких властителей. Эти potentes, minores principes, principes militum часто наводят ужас, грабят церкви и монастыри, жгут деревни, живут войной и ради войны, творят бесконечные грабежи, похищения, насилия и всевозможные бесчинства.

Против них у церкви нет иного средства, кроме идеологии. Она умеет пользоваться этим оружием. Сначала она угрожает отлучением. Она размахивает жупелом ада. Там, где это возможно, она обращается к князьям или светским властям меньшего ранга. Она вербует защитников, defensores ecclesiae. Она прибегает к индивидуальным присягам, а личные связи в те времена сильнее всех абстракций. Она опирается на силу устных обязательств, ибо клятвопреступление тогда считалось самой страшной виной. С помощью литургии, обрядов, формул и жестов, настолько приспособленных к этой цивилизации, где всё — символ, знак, образ, она закладывает основы новой духовности, расцвет которой придется на следующий век.[568] Духовности, которая, как надеется церковь, сдержит руку зачинщиков смут.

В случае неудачи остается последнее средство. То, о котором сообщают нам Буржские присяги 1038 г.: не формирование чего-то вроде полиции, ополчения под руководством церкви, как слишком часто утверждалось, а призыв к «народу», призыв к inermes, чтобы они защитили себя и главное — защитили церковь и ее владения, ее служителей и ее ценности, ее роль, ее положение. Призыв к inermes, включая клириков, встать под знамя епископа и сделаться его солдатами, его milites в противовес профессиональным milites, сеющим в то время повсюду страх. Попытка странная, чуть ли не «революционная». Попытка неудачная, шокирующая даже монаха, который о ней рассказывает!

Более чем за век монахи усвоили новую роль. Приобрели новое значение. Ведь монашество превозносило идеал чистоты, обязательной для клириков и, прежде всего, для milites Dei, как отныне значительно чаще назывались монахи, нежели клир. Несмотря на тягу некоторых из них к жизни мирского miles'а, не могло быть и речи — кроме как в самых исключительных случаях, когда, например, монастырь подвергался нападению, — о том, чтобы позволить miles Dei оставить свое призвание и стать miles saeculi, мирянином. А тем более miles, воином, чтобы проливать кровь!

О масштабе проблемы свидетельствуют установления «мира»! Как в то время можно было сдержать беспокойных шателенов и местных князьков, окруженных своими milites? Церкви удавалось лишь местами, почти «от случая к случаю», добиваться от некоторых из них обязательства (часто временного и полученного случайно) ограничить военную активность, направляя ее лишь на тех, кто так же привычен к войне. Война — для воинов! Тем самым совокупность воинов получала более четкие очертания.

Итак, пусть они не нападают на inermes (безоружных) по определению, на служителей церкви — как раз в те времена церковники наиболее явно отличались от всех остальных тем, что на них распространялся все более и более жесткий запрет носить оружие. Пусть не нападают и на inermes де-факто, на крестьян, не умеющих обращаться с настоящим воинским оружием. Пусть не нападают на женщин, которых их пол делает неспособными защищаться viriliter (мужественно), подобно «мужам войны»! Пусть не нападают даже на milites, когда те временно inermes — странствуют без оружия, в качестве паломников, или управляют упряжной лошадью, или толкают плуг.

Война же как «спорт» (спорт, конечно, жестокий и в принципе осуждаемый церковью, когда практикуется в христианской среде) может быть разрешена для milites в определенных границах и при условии соблюдения определенных правил. Трофеи, в основном лошадей, можно брать не как угодно. Коня разрешается отбирать у врага в результате победы в бою. Но похищать коня нельзя. Завоевание, а не кража. То есть нельзя забирать пасущихся лошадей, неподкованных… а также без «снаряжения».

Это прямое обращение церкви к виновникам бесчинств смущает некоторых прелатов, видящих в нем, и небезосновательно, важнейшую уступку мирским нравам, признак упадка, соглашение с одряхлевшим веком. Водворять мир надлежит князьям, королям, а не епископам и не монахам. Миссия milites Dei — молитва, а крестьян — тяжкий труд, дающий пищу.

Три функции. Три сословия, разных, с четкими границами, каждое из которых действует по заповедям Божьим в соответствии со своей функцией.

Утопическая картина! Уже через несколько лет Французское королевство не имело с ней ничего общего. Власть перешла от королей к князьям, от князей — к шателенам и даже иногда (редко) к местным milites.

Идеология защиты слабых повторила то же движение сверху вниз, но с запаздыванием. Во времена Адальберона, на которых кончается наше первое исследование, эта идеология еще не имеет никакого отношения к milites.