Герр генерал предпочитал не касаться этих тем в разговорах со мной. Я догадывался, что ему известно куда больше, но, вероятно, он был связан определенным обязательствами о неразглашении совершенно секретных сведений. А может, просто не хотел нагонять на меня страху.
И вот одним погожим сентябрьским утром я был вызван на КП генерала Роммеля. На чашку кофе. Потом мы пожали друг другу руки на прощанье, Тогда я в последний раз видел генерал-майора Эрвина фон Роммеля. За все последующие годы я получил от него четыре письма.
Крендл, как и я, получил предписание о переводе, и мы оба должны были явиться в главный штаб СС в Париже на набережной Кэ Д'Орсэ.
Набережная Кэ Д'Орсэ. Мы припарковали наш «Опель Блиц» вместе с радиоприцепом неподалеку от здания штаба. Едва мы вошли и хотели уже доложить о прибытии, как вдруг за нами в здание вошел штурмбаннфюрер СС[10] и громогласно вопросил, какой идиот занял «его место» на стоянке. Крендл тут же признался, что упомянутый идиот он, но штурмбаннфюрер явно не был расположен принять его объяснения, а продолжал орать, что, дескать, не потерпит никакого самоуправства.
Пришлось нам с Крендлом срочно убирать наш транспорт, а уже потом докладывать дежурному офицеру о прибытии. Дежурным был унтерштурмфюрер, он внимательно просмотрел наши предписания, солдатские книжки и, как мне показалось, был даже рад нам. Правда, заметил между делом, что, мол, автоматы МР-38 согласно штатному расписанию радистам не полагаются, посему мне следует отправиться на склад и обменять его там на винтовку К-98. Я заявил, что все-таки предпочел бы сохранить оружие, и тут его взгляд приковали мои награды. Поразмыслив, унтерштурмфюрер кивнул, потом принялся раздавать похвалы в адрес автомата МР-38, после чего решил сделать для меня исключение.
Унтерштурмфюрер объяснил, что сейчас многих служащих СС собирают в Париже, а вскоре распределят по другим частям по всей Европе. Каждое подразделение СС нуждается в специалистах своей, специфической категории, и как только от них поступит соответствующий запрос в Париж, нас откомандируют куда положено. А до тех пор придется побыть здесь, где нас также будут использовать по назначению. Мне предстояло обеспечивать радиосвязь в главном штабе СС в Париже, устанавливать антенны на крышах зданий, какие будут указаны.
Крендл получил назначение в транспортное подразделение и стал заниматься перевозками самых различных грузов из одного конца Парижа в другой. Ежедневно сюда, в главный штаб СС, прибывали все новые и новые люди, которым также предстояло получить назначение. Я успел подружиться с унтершарфюрером Роландом Гляйзпунктом и рядовым Рольфом Энгелем, оба они были мои коллеги-радисты в главном штабе. Гляйзпункт был родом из Хельмштедта, а Энгель — из Дессау. Они подружились, поскольку их родные города располагались неподалеку друг от друга, меня же приняли в свою компанию как уроженца Магдебурга, располагавшегося как раз примерно на полпути от Дессау до Хельмштедта.
Мне, как новичку, полагалось оставаться за дежурного радиста, пока Гляйзпункт и Энгель отправлялись куда-нибудь поужинать и поразвлечься. Но бывало, что оба оставались по вечерам и отпускали меня в город.
Именно тогда, будучи 'радистом главного штаба СС в Париже, я стал узнавать о кое-каких, прямо скажем, не совсем обычных вещах и даже мало-помалу осмысливать их.
Так, например, стали поступать донесения из частей СС «Мертвая голова», касавшиеся неких событий в местечке Дранси. Я уже был наслышан, что в Дранси устроили то ли лагерь, то ли тюрьму для военнопленных. Впрочем, не только для военнопленных. Более того, предписано было пропускать вне очереди все железнодорожные составы, следовавшие до Дранси и до некоторых станций, расположенных восточнее этого города из Лиможа, Лиона, Шартра и других мест. Все составы подобного рода следовали из Франции на восток, в Страсбург, где они потом пересекали границу Германии, исключительно с ведома СС. Я тогда и понятия не имел, что в сентябре-октябре 1940 года упомянутые составы перевозили в лагеря людей. В мои обязанности входило направить соответствующее донесение офицеру штаба СС, а уж они знали, как им поступать. Мне надлежало немедленно ставить в известность вышестоящих лиц о следовании составов из перечисленных выше городов. Каждый раз, когда поступали сведения о составах, меня даже выставляли вон из радиооператорской и позволяли вернуться туда лишь некоторое время спустя, когда полученные сведения были обработаны.
Я как-то поинтересовался у Гляйзпункта и Энгеля, дескать, что это за такие секретные железнодорожные составы, но те лишь усмехнулись в ответ. Я, недоумевая, спросил, что здесь смешного, но внятного ответа так и не получил. Из принципа я приставал к обоим коллегам до тех пор, пока Гляйзпункт не спросил меня:
— Кагер, а как ты думаешь, что могут перевозить эти составы?
Я ответил, что представления не имею, а Гляйзпункт со смехом задал мне вопрос:
— Послушай, а ты много евреев видел на парижских улицах?
Вот тут пришлось призадуматься. И как следует. Я, разумеется, знал о том, каково отношение германских официальных властей к евреям. Да и как можно было об этом не знать, если именно отношение к этой нации было одной из главных составляющих внешней и внутренней политики рейха? Если на страницах всех газет и журналов только и твердили о том, какие евреи подлые людишки. Если доктор Геббельс постоянно вещал по радио о том, что в Германии необходимо ввести законы, сурово ограничивавшие их жизнь и деятельность. Поскольку я вырос в такой атмосфере, то принимал это как должное и, не особенно вникая в политические тонкости, предпочитал все же держаться подальше от тех, кого рейх считал врагами. Мне не раз говорили о том, что именно евреи всадили нож в спину государству во время Первой мировой войны. И, поскольку теперь я был в рядах тех, кто сражался на фронтах уже Второй мировой войны, я просто не мог не оценивать положительно целесообразность антиеврейских законов. Мне отнюдь не хотелось, чтобы гибли люди, подобные Клеку или Грослеру, из-за того, что евреи устраивают акты саботажа на оборонных предприятиях, в результате чего на фронт поступают некачественное оружие и боеприпасы. Я верил в подобные вещи, потому что не имел никаких весомых аргументов против них. И вообще, любой честный немец был просто обязан как минимум недолюбливать евреев и безоговорочно поддерживать принимаемые правительством антиеврейские законы. Я тоже их поддерживал.
Все мы знали о Дахау и Бухенвальде, но с чистой совестью могу заявить, что в 1940 году я понятия не имел о том, что там происходило. Я всегда считал, что там расположены центры политического перевоспитания для уголовных преступников, где последних учили уважать существующие законы. Я считал, что если кто-то нарушал германские законы, тот заслуживал нескольких лет пребывания в Дахау или Бухенвальде.
Но вот того, зачем нам понадобилось тащить евреев из другой страны в Германию, я решительно не понимал.
Я и представить не мог, что этих людей просто переправляли через территорию Германии в страшные лагеря смерти в Польше. Я не сомневался, что их везут в Германию — в Дахау или Бухенвальд или в другие аналогичные места.
И я не понимал, почему Гляйзпункт и Энгель смеялись над этим. Причем смеялись злорадно и с таким видом, будто им известно куда больше, чем мне. У меня не укладывалось в голове, что подобные вещи происходят с ведома и санкции германского правительства, поскольку нам во время учебы постоянно старались вдолбить, что, дескать, мы, Третий рейх, — опора и надежда мировой цивилизации. Но как могут цивилизованные люди поступать подобным образом с представителями других наций?
Вскоре я понял, что на эту тему лучше вопросов не задавать, а просто делать вид, что ничего особенного не происходит. Но как быть, если пресловутые вопросы лезут тебе в голову? Но в тот период я и мысли допустить не мог о том, что мы, немцы, способны творить злодеяния в отношении евреев и уголовных преступников, да еще в таких масштабах.
Иногда в главном штабе СС появлялись офицеры подразделений СС «Мертвая голова», нам было
