Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

другому. Мне придется энергично... за это взяться. Но об этом позже!»[150] Через две недели, оглядываясь назад, он писал, что острый кризис против ожидания «все-таки закончился миром! Должен признаться, на сей раз я в это уже не верил». Затем он двусмысленно добавил: «Мы все многим обязаны английскому премьер-министру. И все-таки это счастье, что все произошло именно так, а не иначе!»[151]

Ведущие сотрудники посольства — посол Шуленбург, военный ат­таше Кёстринг и Густав Хильгер — оказались теперь в длительной фазе осмысления происходящих событий и переориентаций. «Первое же 'спокойное' воскресенье», 2 октября 1938 г., они использовали для «за­городной прогулки» и отправились «на Бородинское поле»[152]. Посеще­ние Бородина — места сражения, где великая армия Наполеона в 1812г. впервые потерпела тяжелое поражение, — приобретало в те дни символическое значение. Нападение Германии на Россию (по аналогии с армиями Наполеона) с первым германским вторжением в «славянское пространство» стало теперь более реальным. Понимая, какими катаст­рофическими последствиями обернется война для Германии и России, эти люди считали своим долгом всеми доступными средствами противо­действовать такому развитию событий.

Решающую роль при этом сыграл конкретный опыт «Мюнхена».

1. Германское посольство в Москве исходило из того, что Гитлер был готов развязать войну и что Европа стояла на пороге большой вой­ны, которая по своим последствиям не уступит первой мировой войне.

2. Оно считало, что дипломатическое урегулирование, предприня­тое западными державами, лишь временно приглушило опасность новой мировой войны. Тревога политически сознательных и чувствую­щих свою ответственность людей не исчезла, она даже усилилась, по­скольку предполагалось, что Гитлер и дальше будет подталкивать к войне, а «чудо» больше не повторится.

3. В связи с отсутствием сопротивления агрессивной политике Гит­лера внутри страны задача дипломатии состояла в том, чтобы создать внешнеполитическую ситуацию, ведущую к заключению пактов и с неотразимой логикой исключающую возможность возобновления чре­ватого войной конфликта.

4. По мнению германской дипломатии в России, ключ к достиже­нию подобной ситуации находился в руках Советского правительства. Поэтому нужно было в кратчайший срок с помощью энергичных шагов побудить это правительство использовать свое международное влияние для стабилизации обстановки в Центральной и Восточной Европе.

5. Необходимо было также с помощью новых приемов привнести в процесс принятия внешнеполитических решений обоими государст­вами идею оживления действенной договорной системы, которая крепко связывала Германию и Россию и которая с 1934 г. оставалась неиспользованной. Отправной точкой здесь могло служить особое по­ложение Советского правительства после подписания Мюнхенского соглашения.

ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ ИНИЦИАТИВА В ОТНОШЕНИИ ПАКТА О НЕНАПАДЕНИИ

Советский Союз после Мюнхенского соглашения оказался исклю­ченным из сообщества великих держав и поставлен в условия изоля­ции. Если он не хотел быть полностью отстранен от общеевропейской политики — с ожидаемыми дальнейшими перекраиваниями границ — и оттеснен в сторону[153], то при неизменном курсе западных государств на умиротворение СССР должен был рано или поздно настроиться на пе­реговоры с Германией. Ведь из чехословацкого кризиса она вышла как наиболее мощная военная держава.

С точки зрения опытных дипломатов в Москве, в этих условиях можно было надеяться заинтересовать Советское правительство в сбли­жении с Германией. Если судить по более поздним свидетельствам дипломатов, некоторым из них подобная перспектива прямо-таки бро­салась в глаза. Французский посол в Москве Робер Кулондр позднее за­явил, что с помощью Мюнхенского соглашения западные державы толкнули Сталина в объятия Гитлера[154]. Свою точку зрения он базиро­вал на якобы непреднамеренном разглашении тайны первым заме­стителем наркома иностранных дел В.П.Потемкиным. По словам Кулондра, в конце беседы, во время которой французский посол пытал­ся объяснить причины, приведшие Даладье в Мюнхен, Потемкин, «под наплывом охвативших его чувств и будучи в одинаковой мере и славя­нином и дипломатом», потерял на какой-то момент самообладание и заявил: «Мой бедный друг, что вы наделали. Для нас я не вижу другого выхода, кроме как четвертый раздел Польши!»[155]

Коллега Кулондра в Москве, итальянский посол Аугусто Россо, позднее подтвердил предположение, что уже к тому времени по крайней мере один представитель Советского правительства ду­мал о необходимости раздела Польши в союзе с Германией. В 1946 г. Россо сослался на свои дневниковые записи начала 1938 г., где зафик­сировано высказывание одного «авторитетного лица», «занимавшего ответственный пост». Этот политик, которым мог быть Потемкин, буд­то бы в разговоре с Россо «намекнул на возможность четвертого раз­дела Польши». Россо добавил: «Если я не ошибаюсь, это лицо сказало, что для того, чтобы раздел произошел, нужно согласие между осуще­ствляющими раздел (государствами)»[156]. По этим словам, а также по другим не названным признакам, Россо определил «симптомы начав­шегося сближения с Берлином»[157]. Он также сослался на своего румын­ского коллегу в Москве, Григоре Гафенку, который заявил, что «недоверие Запада к Советскому Союзу привело к мюнхенскому ком­промиссу, а недоверие Советского Союза к Западу явилось причиной московского компромисса»[158]. Обращает на себя внимание тот факт, что Гафенку только летом 1939 г. до конца осознал и описал последствия этого маятникового эффекта. Сам Потемкин никак не высказался по поводу приписываемых ему позднее Кулондром слов. Вместе с тем в опубликованном в 1953 г. в Москве труде [159] о борьбе советской дипло­матии против последствий политики умиротворения, а, по его мне­ нию, то была «политика попустительства и пособничества агрессору», Потемкин обосновал ту точку зрения, согласно которой Чемберлен и Даладье пожертвовали интересами малых стран, чтобы направить на­ цистскую экспансию на восток[160]:

Газета «Правда» от 1 октября 1938 г. указывала на то, что Совет­ское правительство действительно интенсивно занималось германски­ми планами, связанными с Польшей. Она настойчиво предостерегала польское правительство, учитывая его поведение в период судетского кризиса, от того, чтобы последнее своими собственными руками не вы­рыло могилы для польской безопасности, и высказала мрачное пред­ положение, что недалеко то время, когда «фашистская Германия, развращенная своей безнаказанностью, поставит на повестку дня во­прос о разделе Польши». Выдвинутое Потемкиным в беседе с польским послом в Москве В.Гжибовским предложение о переговорах показыва­ет, что Советское правительство столь мрачными прогнозами никоим образом не призывало к бездеятельности. Напротив, оно добивалось, и не без успеха, углубления и улучшения двусторонних политических и экономических отношений на основе растущей обоюд­ной озабоченности: представители обеих стран не были приглашены в Мюнхен и имели основания скептически отнестись к результатам кон­ференции — усилению позиций Гитлера[161]. Изменений в союзнической политике СССР в тот момент заметно не было.

И хотя в послевоенное время западная историография снова и снова возвращалась к предполагаемой реплике Потемкина[162], о которой пове­дал Кулондр, она не утверждала в категорической форме, что Со­ветское правительство уже в тот момент планировало или по крайней мере серьезно взвешивало перестройку своей системы союзов. Англий­ский историк Макс Белофф утверждает, что «советская политика за пе­риод между мюнхенскими переговорами и немецкой оккупацией... Чехословакии... не претерпела никаких существенных изменений» и что «советская дипломатия, по всей видимости, не испытывала жела­ния выступать с какой-либо инициативой, а, напротив, скорее гото­вилась смириться с положением сравнительной изоляции, в котором оказалась страна». Заслуживающим обсуждения Белофф считал во­прос, не сложилось ли у Советского правительства в этот промежуток времени мнения, «что его интересам лучше всего отвечает официаль­ная договоренность с Германией при