— убеждал Риббентроп, — Советская Россия прислушивается к Англии и Франции? Да потому что боится Германии и Японии. В таком случае нужно дать России понять, что у нее не будет причины опасаться той или другой стороны... (если она) не станет связывать себя с Англией и Францией». Сначала Риббентроп предложил совместную японо-германскую акцию в Москве. Однако ввиду японо-советской войны на востоке это предложение показалось столь необычным, что было сразу же отклонено. Осима заявил, что любые авансы подобного рода из-за глубокого недоверия русских дали бы в Москве обратный эффект, а в Токио исчезли бы симпатии к «оси», в том числе и среди военных, а следовательно, предпосылки для заключения тройственного пакта.
Итальянский посол поддержал японские доводы и подчеркнул, что «любые
Отрицательное отношение обоих союзников, видимо, усилило колебания Гитлера. Вопреки ожиданиям[695] он тогда же не одобрил инструкцию. Насколько известно Гаусу, «инструкцию не отправили... так как Гитлер нашел ее чересчур прямолинейной»[696]. Вайцзеккер в тот же вечер 26 мая телеграфировал послу, что, несмотря на имевшиеся другие соображения, остается в силе прежнее «распоряжение об абсолютной сдержанности»[697]. При этом он сослался на обмен мнениями с японским и итальянским послами, но не указал на безусловно решающее мнение Гитлера. На следующее утро он приобщил первую инструкцию послу с пометкой «отложить» к делу [698].
Но уже 27 мая новые известия о прогрессе на англо-франко-русских переговорах заставили Риббентропа «изменить решение». В этот день британский посол в Москве сэр Вильям Сидс и французский поверенный в делах Жан Пайяр вручили наркому иностранных дел Молотову новые предложения по пакту, впервые в форме совместного проекта, который при всей обусловленности (например, увязывание со ст. 16 устава Лиги Наций) по крайней мере демонстрировал определенную готовность согласиться на обсуждение трехстороннего пакта о взаимной помощи в случае прямой агрессии[699].
В воскресенье, 28 мая, Риббентроп попытался сориентироваться в новой обстановке. Утром в понедельник, 29 мая, он вновь связался по телефону с Аттолико[700]. Теперь он искал согласия Италии на «прямое посредничество» в Москве в интересах Германии. Ему представлялось, что министр иностранных дел Чиано мог бы уполномочить итальянского посла в Москве встретиться с Потемкиным под предлогом общей просьбы относительно информации о ходе переговоров с Англией и как бы между прочим дать понять, что было бы жаль, если бы Россия окончательно связала себя с Англией л тот момент, когда в Берлине стали заметны несомненные признаки благоприятного развития ситуации. Поскольку Аттолико не проявил готовности согласиться на подобное предложение, «Риббентроп, — по словам Аттолико, — настоял на том, чтобы я отправился к нему для окончательного обсуждения вопроса, однако без консультации с Римом».
Риббентроп не забыл пригласить приехать в Зонненбург также и своих помощников в вопросе сближения с Россией — Вайцзеккера, Гауса и Шнурре. Он надеялся, что их доводы помогут добиться итальянского участия в осуществлении конкретных контактов с Москвой. В отказе Японии он не сомневался. По этой причине Риббентроп с данного момента перестал ставить в известность японскую сторону о процессе сближения. «От наших друзей, — писал Вайцзеккер уже после начала войны, вспоминая допущенные в то бурное лето ошибки, — мы уже не принимали никаких советов. Теплые отношения Риббентропа с Осимой становились все холоднее по мере того, как мы заигрывали с русскими... Мы пересели на русскую лошадку и сумели... быстро отдалить себя от японцев»[701].
Встреча в понедельник на Троицу в Зонненбурге стала исходным пунктом нового немецкого контакта[702]. Обсуждение 29 мая плана действий проходило под знаком «дальнейшего продвижения» (Вайцзеккер, Шнурре) в сторону Советского Союза. Возможность положительной реакции СССР на немецкую попытку достичь политического взаимопонимания оценивалась пессимистически (Шнурре). Итальянский посол не был склонен взять на себя отведенную ему роль и, если судить по его отчетам, демонстративно принимал позу нейтрального советчика. На его вопрос о результатах контактов Шуленбурга с Молотовым Риббентроп, Вайцзеккер и Гауе в один голос ответили, что «после внимательного изучения» они сочли ответ Молотова «довольно загадочным» и полагают, что Молотов «просто отговорился, когда заявил, что для возобновления переговоров «отсутствует необходимая политическая база», — впечатление, пожалуй, верное, хотя перспектива и искажена. Здесь Аттолико обратил внимание на то, что ответ можно было интерпретировать и в обратном смысле, то есть как «приглашение Германии представить предложения политического характера». Такую возможность Риббентроп и Вайцзеккер «категорически отрицали». Аттолико заметил, что он не видит, каким образом происходящие под давлением существующих политических условий и поставленных целей, а потому неизбежно ограниченные, прямые или косвенные немецкие контакты за короткое время могли бы дать лучшие результаты. Подобное рассуждение (несмотря на непонимание того, что время торопит) означало, по сути, поощрение немецкой стороны продолжать в том же направлении. Поэтому к концу условились, что Вайцзеккер на следующий день попытается переговорить с советским поверенным в делах в Берлине. Предлогом должен был послужить нерешенный вопрос о дальнейшем пребывании советского торгового представительства в Праге. Заверив в готовности германского правительства охотно пойти навстречу, Вайцзеккер заявил бы далее, что оно, однако, не понимает, как подобное урегулирование согласовывалось бы с фактическим отказом Молотова возобновить экономические переговоры, переданным послу Шуленбургу... После этого Вайцзеккеру следовало намекнуть на предшествовавшие беседы с представителями Советского правительства относительно «нормализации» отношений и подчеркнуть, что с немецкой стороны, особенно после ухода Литвинова, нет никаких непреодолимых препятствий, но что Германия, прежде чем принять решение, должна знать действительные намерения России... Таковыми были, по словам Аттолико, «инструкции Риббентропа».
Они, писал позднее Вайцзеккер[703], предусматривали что-то боль шее, чем простой «зондаж у советского поверенного в делах в Берлине». С одной стороны, советскому представителю на встрече в первый раз ясно дали понять, что она санкционирована самим Гитлером[704]. С другой стороны, по форме и содержанию она была спланирована таким образом, чтобы с помощью обольщения, угрозы и предостережения заставить Советское правительство высказаться. Это, в частности, явствует из двух записок, составленных, вероятно, в тот же день в Зонненбурге, в которых определялся образ действий Вайцзеккера на встрече, запланированной на следующий день. Одна из этих записок[705] принадлежит, по-видимому, перу Гауса, другую же, должно быть, составил сам Вайцзеккер[706] как памятку. Пометки на полях, сделанные рукой Вайцзеккера, содержат инструкции относительно поведения на отдельных этапах беседы. Так, например, указав на то, что, по мнению немцев, «агрессивное продвижение идеи мировой революции не является больше составной частью нынешней советской внешней политики», ему затем следовало предложить, чтобы обе стороны «не вмешивались во внутреннюю политику друг друга»; рассуждая о возможностях «постепенной нормализации германо-советских отношений», он должен был упомянуть «Украину», то есть напомнить об отказе Гитлера от Закарпатской Украины в качестве доказательства его миролюбия. Потом Вайцзеккеру нужно было «ледяным» тоном, уг рожая, вставить, что, дескать, «Советскому правительству самому судить, сохранилось ли при нынешнем состоянии англо-советских переговоров еще и пространство для разговоров с Германией».
Эти маргиналии появились в соответствии с пожеланиями или под прямым влиянием Гитлера. Ибо 18
