– Значит, газете так нужно, – пробасил старший, добрея. – Максим Горький, если б его на такой завод послали, рехнулся бы от счастья, а ты…
– Это кто на палубе, там? – поинтересовался Таранец, указывая пальцем на богатыря.
– Скиба это. Василий Платонович. Лучший бригадир судосборщиков на стапеле. А только про него уже писали. И не раз.
Конструкция повисла над палубой и, повинуясь руке бригадира, стала опускаться, пока наконец не села на свое место.
– Зачем же ты к нам идешь? – поинтересовался рабочий, на которого подъем этой махины не производил никакого впечатления.
– Знаете, что такое жизнь, дядь Федь?
– Жизнь – это проще пареной репы, – ответил рабочий, несколько шокированный этим «дядь Федь». – Жизнь – это, браток, борьба. И в песне так поется. Вот смерть – это посложнее и непонятней, а жизнь – проще пареной репы.
– Вот я пришел сюда, чтобы этому делу научиться. Для вас это просто, а для меня – сложнее сложного. Потрусь здесь около вас – глядишь, а для меня все проще пареной репы станет…
– Это где же ты задумал тереться? Среди нас, такелажников?
– Нет, я к вам не пойду. Я к нему пойду: к этому Василию Платоновичу.
– Так бумажка у тебя, браток, не туда, а к нам, такелажникам.
– Бумажка – что? Бумажку и переделать можно.
– Судосборщик, сынок, – перешел уже вовсе на покровительственный тон бригадир, – специальность посложней нашей. Там нужно и в чертежах разбираться, и резаком орудовать, электросварку постичь. И силушка нужна, потому иной раз и кувалдой наподдать приходится.
– Справлюсь. Я, дядь Федь, из тех, которые, если захотят…
– Хвастун ты, вот кто, – рассердился на это и впрямь весьма пренебрежительное «дядь Федь» пожилой такелажник и вдруг напустился на своего помощника: – Какого черта глазеешь тут? Давай подбирай тросы. Не слышишь, как машинист орет.
Машинист и в самом деле орал, стараясь перекрыть окружающий гул короткими гудками своего паровичка. Григорий еще раз посмотрел на конструкцию, которая теперь отсюда, снизу, казалась не такой уж большой, встретился взглядом с крановщицей, помахал ей рукой и зашагал обратно в отдел кадров.
Ему удалось получить направление на стапель, учеником судосборщиков. Не к Скибе, правда, но все равно в судосборщики.
Когда он, уже с новым направлением, возвращался к стапелю, из тучи, что нависла над заводом, хлынул дождь. Теплый. Ласковый. Потом тут же выглянуло солнце. Дождевые капли заискрились, заиграли всеми цветами радуги.
– Сотни тысяч капель падают на стапель и на кран портальный, девушке в лицо, – бормотал Григорий, с удовольствием ощущая, как холодит плечи сразу взмокшая рубаха.
«И придет же такое в голову: «И на кран портальный, девушке в лицо». С чего бы ей таращиться в небо? А если и полюбопытствует, если задерет… Сотни тысяч капель на ее курносую мордочку… Не слишком ли много?» Но первые две строчки нравились. И потому стало радостно. А может быть, настроение стало таким оттого, что в кармане лежало направление в ученики-судосборщики?
– Сотни тысяч капель падают на стапель, – продолжал он декламировать, утешая себя тем, что другие строчки этой неудачной строфы придут немного позже, когда он оглядится здесь. Строчки и впрямь пришли. Только совсем другие. А «сотни тысяч капель», падающих на стапель, так и не увидели света… Таранец и вовсе позабыл о них. В бригаду Скибы ему все же удалось попасть. И скоро.
…Да, вокруг было все так, как и в первый день его работы на заводе. Только настроение было плохое. «Лучше бы он матюганом меня, чем так, молча», – подумал Григорий о Скибе.
С прихваткой у него ладилось, но работал молча, не шутил, как обычно, хмурился. Ко всему еще огромный синяк под правым глазом, который кто-то успел ему присветить вчера ночью в парке, привлекал всеобщее внимание, вызывая шутки, на которые почти все скибовцы были большие мастера.
«Ну и денек, пропади он пропадом, – подумал Таранец. – Даром что суббота. Хотя «черная» ведь эта суббота. Черней и не придумаешь!..»
3
Была «черная» суббота – один из выходных, когда завод, по заранее составленному графику, работал. В такие дни на прием к директору мог прийти кто хотел. Тарас Игнатьевич никому не отказывал и был как-то по-особенному добр. Многие нарочно откладывали свои дела к нему на такую субботу, надеясь, что просьба их будет наверняка уважена. Правда, Бунчужный предпочел бы, чтобы сегодня был четверг. Самый обыкновенный четверг, когда собирается декада и можно пригласить весь «комсостав» – заместителей, начальников отделов и цехов – поделиться новостями, обсудить планы в связи с предстоящим торжеством. Но сегодня была «черная» суббота, и Тарас Игнатьевич решил провести ее как всегда – начать с приема. А жаль, он любил свой «комсостав» – каждого сам растил.
В свое время, подписывая приказ о назначении Бунчужного директором завода, министр сказал:
– Со специалистами там плохо, Тарас Игнатьевич. Но чем сможем, подсобим. – Он вздохнул: – С оборудованием сейчас и то легче, чем со специалистами.
Однако Тарас Игнатьевич решил, что выпрашивать в министерстве специалистов он не будет: хорошо знал, что представляют собой спецы, кочующие с одного производства на другое по разным причинам – то директор сволочь попался, то обещали четырехкомнатную квартиру, а дали двухкомнатную, и та за тридевять земель от завода… Лучше своих выпестовать. И он принялся выискивать среди рабочих, техников и мастеров «специалистов управления». Случалось, и не на ту лошадку ставил, но чаще всего не ошибался. Было у него особое чутье на таких. Он посылал их на другие заводы набираться опыта. И на зарубежные командировки не скупился. «Гнал» учиться – сначала в техникум, а если человек оправдывал
