– Тебе надо идти, – говорит Данька.
– Ты что?
– Тебе надо идти. Одежду снимешь с немца. Линию фронта перейдешь у обгорелого хутора.
– Я не пойду.
– Пойдешь! И сейчас же!
– Нет!
– Наши сегодня же обязательно должны узнать о батарее и самолетах.
Над гладкой поверхностью, подернутой зеленой ряской, – только шея с мальчишеским кадыком и голова. Совсем рядом, на замшелой кочке, зеленая лягушка смотрела на Даньку выпученными глазами.
– Кончай, Сергей, тебе надо идти. – Вдруг окрик: – Кончай, говорю тебе!
Два голубых озерца и выступ между ними. Выступ – это переносица. Попасть надо в нее. Но мушка дрожит в прорезе прицела. Что-то мешает.
– Глаза! Закрой глаза!
Голубые озерца пропадают. Это Данька закрыл глаза.
Короткая очередь – и темнота.
Это уже он, Сергей, закрыл глаза. Когда открывает их – перед ним ничего нет. Только зеленая ряска, что колеблется там, где была Данькина голова. Лягушки тоже нет.
Впервые кошмар этот привиделся Сергею, когда был сделан черновой набросок рассказа. Рукопись много раз дорабатывалась, шлифовалась. А в кошмаре все оставалось неизменным, как тогда, впервые… Данькина голова над ряской, лягушка на замшелой кочке, прорезь прицела и его, Сергея, крик:
– Глаза! Закрой глаза!
Он просыпается покрытый холодным потом. Сердце, кажется, вот-вот выскочит. Перед глазами все еще мельтешит зеленая муть. И звенит. Замолчит на некоторое время и опять звенит. Такого еще не было, чтобы зеленая муть звенела. Да это же дверной звонок. Наверное, Галина.
Он сел. Опустил ноги на пол. В окне голубеет все тот же рассвет. Посмотрел на часы. С тех пор как он лег, прошло всего несколько минут. Что за чертовщина?
Опять звонок. Настойчивый. Нет, это не Галина. Галина так никогда не звонит. Но это была она.
– Я слышала, ты кричал.
– Пустое. – Он поцеловал ее. – Это потому, что тебя нет.
24
Она сидела на кровати, положив свою теплую ладонь на его руку, и молчала. Сквозь открытое окно с улицы доносились звуки пробуждающегося города. Звонко перекликались птицы.
– Как мама? – спросил Сергей.
– Дважды пришлось этот проклятый наркотал впрыскивать.
– Зачем ты клянешь лекарства?
– Это яд, Сергей. В общем-то это – яд.
– Но ведь без него ей плохо.
– Конечно, из двух зол всегда выбирают меньшее. Ты опять ночью работал.
– Часа два, не больше. – Он присел в постели и обнял ее. – Я приготовлю завтрак. Мы поедим, потом ты хоть немного поспишь. Ты очень устала и, наверное, проголодалась.
– Мне хочется тут посидеть, рядышком, так истосковалась.
– Я больше, – сказал он, опускаясь на подушку.
Галина провела ладонью по его щеке.
– Колючий, как еж.
– Этой беде легко помочь: повертеть электробритвой несколько минут по щекам и шее – и опять гладко.
– Да, мужчинам легко, – вздохнула Галина. – Они к вечеру старятся, а утром снова молодые, а вот мы…
– Зато среди вас бывают вовсе нестареющие.
– Таких не бывает.
– Бывают. Ты, например.
– Полежи спокойно, дай посмотреть на тебя… Знаешь, ты не очень красивый.
– Знаю.
– Нет, лоб в общем ничего себе. Не такой, правда, как у Маяковского, но достаточно высок. А нос вот – с горбинкой, и скулы немного широковаты. И за что я только тебя полюбила?
– Вот этого я не знаю. Может быть, в благодарность за мою любовь?
