Зимнего. Не мог такой сомневаться. Не имел права.
– Немцы дошли до Волги. Они были в Кисловодске… Вдумайтесь, Гриша, в Кисловодске. На них работали все заводы Европы. С ними были армии многих стран. А мы потеряли хлеб, металл и уголь Украины, Белоруссию, Ленинград блокирован, тысячи городов – в руинах…
– Все равно, не могли они победить.
– Вспомните Испанию. Если бы кто-нибудь сказал мне в тридцать шестом, что фашисты в Испании победят, я бы ему проломил голову. А они ведь победили и вот уж какой десяток лет все держатся и держатся.
– Ладно, – произнес Григорий и попросил: – Читай дальше, Таня.
«Имею ли я право так ставить вопрос в своей книге? – думал Сергей и решил: – Имею. Так могло быть. И нужно показать, чего стоило нам, чтобы этого не случилось».
Таня закончила читать, положила рукопись на колени.
– Вот видите, – сказал Гриша. – У нее слезы.
– Ты скажи, – спросила его Таня чуть слышно, – надо писать об этом или не надо?
Григорий вдруг вспомнил Каретникова, его слова: «…Я, брат, войны попробовал… Мне жизни уже не будет…» Посмотрел на Гармаша, на Таню. И сказал так же тихо:
– Надо.
31
Солнце садилось медленно, нехотя. Длинные мягкие тени ложились под ноги. Песок, днем золотистый, сейчас казался розовым.
Теплоход появился из-за мыса, пыхтя, замедлил ход и наконец тяжело осевшим бортом уперся в причал. Мостик дрогнул, сваи жалобно заскрипели. Полуобнаженный матрос с традиционной татуировкой на груди и руках что-то предупреждающе крикнул осипшим голосом, легко приподнял тяжелый деревянный трап, уложил его чуть наискосок, стал сбоку, отряхнул ладони и принялся отбирать билеты.
Вадим Петрович и Багрий устроились внизу. Шарыгина оттеснили влево. Он стоял, держась за перила, любовался закатом.
Чаще застучал дизель. Послышалась команда отдать концы. Матрос убрал сходню, снова отряхнул ладони и куда-то исчез. Послышался нарастающий шум воды за кормой. Катер, постепенно набирая скорость, направился к фарватеру.
Дрожит мелкой дрожью палуба. И поручни тоже дрожат, еще теплые, не успевшие остыть металлические поручни, отшлифованные сотнями тысяч рук за десять лет.
Солнце висело над плавнями, оранжево-красное, остывающее, под ним лежало облако, тонкое, нежное, будто сотканное из синей паутины. И над ним – облако, но уже плотное, в разрывах. И в этих разрывах – ярко-золотистый багрянец. На палубе уже неясные вечерние тени. Они все время движутся, то приближаясь к борту, то отодвигаясь от него. Но вот солнце ушло за облако, и тени растаяли, все вокруг покрылось легкой синеватой дымкой. У берега, под развесистыми ивами, вода уже – совсем черная. И над этой лоснящейся тенью чудится легкая кисея тумана. При закате солнца на реке все обманчиво, особенно цвет воды – не то густо-фиолетовый, не то оранжево-лиловый с таинственными бликами на гребнях волн, покато расходящихся от теплохода к берегу.
Сквозь мерный стук машины и назойливый крик чаек слышно, как журчит вода за бортом.
Когда теплоход причалил к пристани, над городом повисли сумерки. Зажглись вечерние огни. У входа создалась толчея: пассажиры спешили к трамвайным и троллейбусным остановкам. У соседнего пирса тоже причалил большой речной теплоход, переполненный дачниками.
Вадим Петрович проводил Багрия до трамвая, помог сесть – это было нелегко, – подождал, пока трамвай тронулся, и зашагал к своему троллейбусу. На душе у него было легко и радостно: день прошел хорошо, натянутость в отношениях с Андреем Григорьевичем, которая возникла вчера и еще сегодня давала себя чувствовать, к вечеру совсем прошла, дома ждала газета с его статьей о витаминах, и вообще все шло как нельзя лучше.
Багрий стоял у окна площадки наполненного до отказа трамвая и думал, что сегодня надо было бы ему вернуться пораньше, чтобы успеть поговорить с Каретниковым, может быть, в больницу съездить – посмотреть Валентину Лукиничну. Он и хотел выехать пораньше, но не получилось: сначала сосед в гости пришел, потом другой пожаловал – пригласить его и Шарыгина отобедать в семейном кругу за компанию, затем сняли с рейса дополнительный катер, который всегда включался в график по выходным. «Ничего, – успокаивал себя Андрей Григорьевич, – времени еще много, успею все сделать».
Вернувшись домой, он принял душ, переоделся и направился к Назару Фомичу.
Каретников, как и вчера, сидел на верхней ступеньке лестничной площадки и курил.
– Ну как? – подсел к нему Багрий. – Отошло маленько?
– Вы уж извините, Андрей Григорьевич, накуролесил я тут вчера.
– Что старое вспоминать. Мне надо бы с вами поговорить. Еще вчера вечером хотел, да какой же разговор вчера. Может, пригласите на чашку чая?
– Ради бога, Андрей Григорьевич, – поднялся Каретников. – Милости прошу. Да только Саши дома вот нет.
– И хорошо, что дома нет. Нам с вами с глазу на глаз поговорить надо.
Они устроились на кухне. Каретников хозяйничал – поставил чайник на плиту, достал из шкафа чашки, ложечки, сахарницу, даже баночку с вареньем. Когда чайник закипел, Назар Фомич заварил свежего чая, налил гостю и себе.
Андрей Григорьевич пил молча, потом заговорил о вчерашнем приходе Бунчужного. Услышав о директоре, Каретников вспылил:
