налеты союзников разрушили почти всю его инфраструктуру, в живых осталось только девяносто одно животное. Только? Было бы удивительно, что в городе, где люди вырубали общественные парки на дрова, смогло выжить хотя бы одно. Сегодня в зоопарке примерно 15 000 животных. Но внимание посетителей приковано лишь к одному из них.
Кнут, первый белый медведь, который родился в зоопарке за последние тридцать лет, появился на свет 5 декабря 2006 года. Его отвергла мать по имени Тоска Двадцати лет от роду, немецкая цирковая медведица, находящаяся на пенсии. Его брат-близнец умер через четыре дня. Это подходящее начало для плохого телевизионного фильма, но не для жизни. Маленький Кнут свои первые сорок четыре дня провел в инкубаторе. Его смотритель, Томас Дорфлейн, спал в зоопарке, чтобы заботиться о нем круглые сутки. Дорфлейн кормил Кнута из бутылочки каждые два часа, перед сном наигрывал ему на гитаре песню Элвиса «Переодетый дьявол» и был весь в синяках и царапинах, поскольку мишка буянил. При рождении Кнут весил 1,8 фунта, но к тому времени, когда я его увидел, примерно через три месяца, его вес увеличился больше чем вдвое. Если все пойдет хорошо, он когда-нибудь увеличится в двести раз.
Сказать, что Берлин любит Кнута, значит преуменьшить это в двести раз. Мэр Клаус Воверейт каждое утро требовал новостей о Кнуте и его свежее фото. Городская хоккейная команда — Eisbdren — обратилась в зоопарк с вопросом, может ли она сделать медведя своим талисманом. Бесчисленные блоги — в том числе в Der lagesspiegel, самой читаемой берлинской газете, — были посвящены ежечасным деяниям Кнута. У него был собственный подкаст и веб-сайт. В некоторых ежедневных газетах он даже потеснил моделей топлес.
Четыре сотни журналистов пришли на публичные дебаты Кнута, в то время как на саммит Евросоюза, который проходил в те же дни, пришло гораздо меньше газетчиков. Были галстуки-бабочки с изображениями Кнута, рюкзаки в виде Кнута, сувенирные тарелки с изображением Кнута, пижамы с изображениями Кнута, фигурки в виде Кнута и, вероятно, хотя я не проверял этого, трусики с изображениями Кнута. У Кнута был крестный отец — Зигмар Гэбриэль, министр окружающей среды Германии. А другое животное из зоопарка — панда Ян Ян, была в прямом смысле убита популярностью Кнута. Служители зоопарка сделали предположение, что толпа из тридцати тысяч, повалившая в зоопарк, чтобы увидеть Кнута, настолько потрясла Ян Ян, что та либо перевозбудилась, либо впала в смертельную депрессию (что конкретно послужило причиной смерти, осталось для меня неясным). И еще о смерти: некая организация, занимающаяся охраной прав животных, выступила с предложением (как они позднее заявили, только гипотетическим), гласившим, что было бы лучше совершить эвтаназию, чем выращивать животное в неволе. В ответ на это школьники вышли на улицы, скандируя: «Кнут должен жить». Футбольные фанаты выкрикивали имя Кнута, а не название своей команды.
Если вы пойдете поглазеть на Кнута и проголодаетесь, в нескольких футах от его вольеры стоит киоск, продающий «Wurst de Knut» (сосиски Кнута), приготовленные из мяса выращенных на ферме свиней, которые не менее умны и заслуживают нашего внимания и заботы не меньше, чем Кнут. Это и есть границы между видами.
STRESS (СТРЕСС)
Слово, используемое в промышленности, чтобы обойти молчанием то, что называется:
SUFFERING (СТРАДАНИЕ)
Что такое страдание? А точнее — кто страдает? Все Противники утверждения, что животные страдают, Признавая, что они «чувствуют боль», категорически отрицают их принадлежность к тому умственно-эмоциональному миру, где существует индивидуальность, личность, а потому не соглашаются, что их страдание можно соотносить с человеческим. Мне кажется, что такая аргументация соответствует широко распространенным представлениям, то есть убеждениям, будто страдание животного просто относится к другой категории явлений и потому не очень-то важно (даже если и прискорбно).
Все мы знаем, что страдание существует, но точно выразить в словах, что это такое, невероятно трудно. В детстве мы узнаем значение слова «страдание», взаимодействуя с другими существами — как с людьми, особенно с членами семьи, так и с животными. В слове страдание кроется скорбный общественный опыт, драма, разделенная с другими. Конечно, существуют виды специфически человеческого страдания, обусловленные неосуществимой мечтой, расовыми предрассудками, телесным стыдом и так далее, — но следует ли из этого, что страдание животных «не настоящее»?
Самая важная, сокровенная часть страдания не в его физиологической составляющей — нервном стрессе, не в болевых рецепторах, простагландинах, нейронных опиатных рецепторах. Главное, кто страдает и какое значение это страдание имеет для конкретной личности. Весьма вероятно, есть такие философски обоснованные толкования сути и значимости страдания, которые выносят животных за скобки. Конечно, подобные рассуждения пасуют перед лицом здравого смысла, поскольку базируются на довольно приблизительном представлении о чужих взглядах и умственных способностях, но допускаю, что такие мнения существуют. Итак, если доводы тех, кто считает, что животные страдают по-настоящему, и тех, кто уверен, что это не так, достаточно убедительны, следует ли подвергнуть сомнению факт, что животные в принципе страдают? Или следует допустить, что животные страдают не по-настоящему, то есть не так, чтобы это имело большое значение?
Как вы можете догадаться, я не скажу нет, но и не стану оспаривать противное мнение. Важнее, я думаю, необходимость просто осознать величину ставки, что поставлена на кон, когда мы спрашиваем: «что такое страдание»?
Что такое страдание? Я не могу с уверенностью сказать, что это, но я знаю, что страдание — это имя, которое мы даем источнику всех вздохов, криков и стонов — тихих и громких, простых и сложных, — которые нас тревожат. Слово в большей степени определяет наш взгляд, чем то, на что мы смотрим.
Прятки / Поиск
1. Я не тот, кто может оказаться глубокой ночью на чужой ферме
Я весь в черном среди ночи непонятно где. На моих одноразовых, на выброс, ботинках — хирургические бахилы, на дрожащих руках — перчатки из латекса. Я обхлопываю себя сверху вниз, пятикратно проверяя, что ничего не забыл: ручной электрический фонарик с красным фильтром, удостоверение личности, 40 долларов наличными, видеокамеру, копию калифорнийского уголовного закона № 597, бутылку воды (не для меня), мобильник с выключенным звуком, сигнальный рожок. Мы заглушили мотор и катились последние сто ярдов на одном из полдюжины наших сервоприводов к месту, которое высмотрели раньше днем. Это еще не самая жуткая часть мероприятия.
Сегодня вечером меня сопровождает защитница прав животных «Си». Когда она появилась, я понял, что воображал себе нечто иное. Си — маленькая, миниатюрная. На ней очки авиатора и вьетнамки, во рту — металлические пластинки для исправления прикуса.
— У тебя много автомобилей, — заметил я, когда мы отъехали от ее дома.
— Сейчас я живу с родителями.
Мы ехали по шоссе, которое местные называют Кровавой Дорогой, как из-за частоты автомобильных аварий, так и из-за количества грузовиков, которые везут по нему животных на бойню. Си говорила, что иногда совершить «вторжение» проще простого — перед тобой гостеприимно распахнутые ворота, однако такое случается все реже и реже, ибо, ссылаясь на биобезопасность, производители попросту отгораживаются от «нарушителей спокойствия». Теперь куда чаще приходится лезть через забор. Внезапно вспыхивают прожектора, и тогда замолкают сигналы тревоги. Откуда ни возьмись, выскакивают спущенные с привязи псы. Как-то она наткнулась на быка, который бродил среди загонов, ожидая случая поднять на рога сующих нос не в свое дело вегетарианцев.
— Бык*? — переспросил я, вовсе не имея в виду возможную игру слов.
* На жаргоне «бык» — одно из наименований полицейского.
— Самец коровы, — сердито уточнила она, роясь в сумке, содержимое которой напоминало набор
