не пить в Париже, но я, например, могу отправиться в Брюссель». И она садилась в поезд и ехала в Брюссель.
Преодолевая себя, она выходила на сцену, а потом наконец подписала контракт на гастроли по Европе. И у нее, и у ее друзей появилась надежда, что Эдит снова все преодолеет, снова выкарабкается, но тут случилась новая беда…
В 1952 году Эдит попала в автокатастрофу. Ее доставили в больницу и сделали операцию. Ей наложили гипс на переломанные руки и ребра. Но расшатанный алкоголем и транквилизаторами организм почти не реагировал на обычные обезболивающие, и тогда врачи, чтобы облегчить нестерпимые страдания, стали колоть ей морфий. В результате всего через неделю она стала наркоманкой и уже не могла обходиться без этого страшного «лекарства».
Выйдя из больницы, она обратилась к своим прежним дружкам из парижских трущоб, и они с превеликой радостью стали снабжать ее морфием. Если она не успевала получить очередную дозу, у нее начинались страшнейшие ломки и приступы белой горячки.
Ежедневная порция стала необходимостью. Перед каждым выступлением Эдит прямо сквозь одежду вкалывала себе дозу, затем блестяще пела и, едва дотащившись до кушетки в гримерной, падала полумертвой.
С младенчества приученная к вину, выросшая на улице, воспитанная проститутками и уличными актерами, привыкшая общаться с отбросами общества, величайшая певица Франции Эдит Пиаф справлялась со своим горем как умела: собирала вокруг себя как можно больше людей, колола наркотики, пила и устраивала сеансы спиритизма, чтобы вновь «почувствовать Марселя».
А еще она стала искать спасения в концертах – среди восхищенных ее талантом людей, которым она «выпевала» свое горе. Эдит говорила: «Я живу только на сцене… Я всегда буду петь, а в тот день, когда перестану – умру».
Как ни странно, это был период действительно небывалого успеха. Ее с восторгом слушали жители парижских предместий и утонченные ценители искусства, рабочие и аристократы.
Когда ей предстоял сольный концерт в зале «Плейель» – а это считалось вершиной в карьере любого серьезного певца, – некоторые газеты в недоумении писали: «…песни улиц в храме классической музыки». Для многих зал «Плейель» был «святая святых», и выступление там Эдит воспринималось чуть ли не как вызов. Это выступление стало очередным триумфом Эдит Пиаф!
Однако и это не избавило ее от щемящего чувства одиночества. «Публика втягивает тебя в свои объятия, открывает свое сердце и поглощает тебя целиком. Ты переполняешься ее любовью, а она – твоей. Потом в гаснущем свете зала ты слышишь шум уходящих шагов. Они еще твои… Ты уже больше не содрогаешься от восторга, но тебе хорошо. А потом улицы, мрак… сердцу становится холодно… ты одна».
От этого одиночества она спасалась все теми же средствами…
Со временем у Эдит стали появляться первые признаки невменяемости, и она наконец согласилась лечь в клинику, чтобы избавиться от наркотической зависимости. Лечение вроде бы принесло результаты. Во всяком случае, так казалось со стороны.
Сама Эдит клялась, что с наркотиками покончено, и тем не менее кололась тайно. Бывшие уличные приятели, поставлявшие ей наркотик, найдя постоянного богатого клиента, вернее, клиентку, не желали терять столь выгодную «статью дохода». Они всячески старались всучить ей очередную дозу, а если Эдит отказывалась, шантажировали ее публичным разоблачением. Чтобы откупаться от них – а они требовали все больше и больше, – она заключала контракты на выступления. К сожалению, наркотик разрушал ее здоровье и психику все сильнее и страшнее. Однажды Эдит не могла выбраться из кулис на сцену, ей почудилось, что выход наглухо закрыли, а занавес украли.
В другой раз она благополучно вышла на сцену, но когда запела, оказалось, что поет она какую-ту нелепицу – совершенно бессмысленные наборы слов. В третий – вдруг почувствовала, что пол под ногами заходил ходуном, Эдит ухватилась за микрофон, чтобы не упасть, но и микрофон раскачивался, словно тонкое деревцо на ветру. В голове бешено пульсировала кровь, и Эдит словно накрыло волной – она не слышала ни музыкантов, ни собственного голоса – он пропал…
Наркотик стал сказываться на физическом состоянии – места уколов не заживали, и бедра Эдит покрылись кровоподтеками, ранами и струпьями. В таком состоянии пение уже не только не приносило спасения, оно превратилось в пытку. В конце концов Эдит Пиаф вообще перестала воспринимать окружающее.
Больница сменялась больницей, в периоды просветления, когда ей удавалось хотя бы на время избавиться от морфия, Эдит возвращалась к работе над новыми песнями, становясь, как и прежде, весьма придирчивой. «Песня – это рассказ, – говорила она. – Публика должна в него верить».
И публика верила. Она принимала Эдит Пиаф со всеми ее проблемами, со всеми ее несчастьями, со всеми ее слабостями и пороками. Поразительная искренность Эдит, каждая песня которой была исповедью, заставляла слушателей сопереживать и… восхищаться фантастическим талантом этого «парижского воробышка».
Истерзанная недугами, Эдит Пиаф как-то сказала: «Для публики я воплощаю любовь. У меня все должно разрываться внутри и кричать – таков мой образ…»
«Я не расстраиваюсь из-за своих болезней, – говорила певица в интервью газете „Либерасьон“, – каждая болезнь это еще одна ступень на пути к Богу. Что касается страданий… Ведь это мое богатство! Не страдай я в жизни – я не понимала бы, о чем пою!»
«В течение недели, каждый вечер, две тысячи зрителей наблюдают самоубийство Пиаф. Оно происходит под звуки оркестра, вспышки магния и аплодисменты публики. Вчера в Дьепе, сегодня – в Лионе, завтра… После двух катастроф, нескольких операций, напичканная медикаментами („Что касается лекарств, я – супераптека!“ – смеется она), Пиаф приняла решение отправиться в турне по городам Франции, несмотря на просьбы друзей и настоятельные рекомендации врачей».
«Я буду петь до конца!» – говорила она.
«На вопросы радио– и тележурналистов, следующих, как тени, за самой великой французской певицей, Пиаф отвечает: „У меня все превосходно!“ – в ее смехе не слышно слез. Она выходит на сцену, сменив голубой свитер и красную юбку на всегдашнее черное короткое платье, ее походка напоминает движение автомата. Зал взрывается аплодисментами прежде, чем она откроет рот. „Салют, моя красавица!“ – кричит кто-то. Она, в самом деле, красавица – несмотря на изуродованные ревматизмом руки, отекшее от антибиотиков лицо, безжизненные волосы. Когда Пиаф поет, с присущим только ей пафосом и страстью, это Любовь отстаивает свои права. В гримерной ее ждет мужчина – неважно, как сегодня зовут объект привязанности Эдит Пиаф. „Я пролила много слез, чтобы иметь право любить“, – поется в одной из ее песен. „Кого хочу, как хочу и когда хочу!“ – добавляет она. После концерта, после пережитого экстаза, она похожа на боксера, одержавшего победу, но до предела вымотанного. Чтобы сделать несколько шагов, Пиаф вынуждена опереться на чью-нибудь руку…» – так писала французская газета «Либерасьон» в 1960 году.
В конце концов от наркотической зависимости она избавилась. А от одиночества и тоски пыталась найти спасение в мистицизме. Эдит увлеклась спиритизмом, общалась с загробным миром, вызывая души своего отца, дочери и Марселя Сердана. Она стала верить во всевозможные приметы, а в сумке носила множество амулетов и талисманов на все случаи жизни.
Ей было всего сорок пять лет, а организм у нее был почти как у старухи. Обострился ревматизм, которым она страдала в юности. Она уже не могла не то что ходить на каблуках, но и стоять на них ей было невыносимо, – и Эдит начала выступать в черных сандалиях. Вместо наркотика перед выступлением она выпивала пару рюмок чего-нибудь крепкого. Но пела по-прежнему великолепно. Правда, репертуар становился все более трагичным.
Знаменитый французский кинорежиссер, вдохновленный талантом великой певицы и историей ее любви к Марселю Сердану, снял фильм «Эдит и Марсель». Но это был лишь фильм, а она хотела любви в реальной жизни.
Однажды Эдит призналась своей сводной сестре: «Я просто не могу, когда в доме нет мужчины. Это хуже, чем день без солнечного света. Без солнца в принципе можно и обойтись – есть электричество. Но вот дом, в котором не висит где-нибудь мужская рубашка и не валяются мужские носки и галстук – это
