называть ее Парашей. Я помню, что в Фонтанном доме стоял складень на аналое. Изображение Прасковьи Ивановны в гробу, а в центре два ее портрета. Один в чепце, с миниатюрой на груди, другой, последний, перед родами, в полосатом платье, с такой горькой складкой возле губ. Копии с картин Аргунова, сделаны по приказу прапрадеда. Раскрывали складень лишь по великим праздникам, и детей проводили мимо. А кто из младшего поколения проказил – тот лишался этой чести, и обычно „грешник“ горько плакал».
Нет, не Фонтанный дом хочется вспоминать в связи с именем Прасковьи Ивановны, графини Шереметевой, а скорее – дворец ее любви в Москве, в Останкино.
Не только шереметевские потомки знают и помнят историю любви актрисы и графа. С ней знакомы миллионы. И она каждому кажется почти сказочной. А меж тем все это – быль...
И если вам захочется заглянуть в эту старинную быль – поезжайте в Останкино! Это один из удивительных московских музеев, отправляясь в который нужно сверяться не только с часами, не только с календарем (музей открыт только в теплую погоду!), но и с синоптиками: при влажности воздуха свыше восьмидесяти процентов, музей-усадьба закрывается. А все потому, что музейные смотрители очень берегут интерьеры. Денег на содержание музея слишком мало, и уникальный дворец постепенно разрушается, ветшает.
Во дворце осталось неизменным театральное фойе со скульптурами Кановы и Лемуана. От театра остались предметы реквизита, ноты с пометками крепостных исполнителей. Коллекция музыкальных инструментов. И в том числе – арфа, на которой играла Прасковья Ивановна...
Этих струн касались ее пальцы. От звуков этой арфы сладко вздрагивало собственное сердце, а также сердца ее слушателей и зрителей. И, конечно же, любящее сердце Николая Петровича Шереметева...
П. Вейнер
Жизнь и искусство в Останкине
«Кто на Каменке не бывал, тот Останкина не знает», – уверяла местная поговорка. Теперь уже этой речки нет: боязливо крадется через парк заглохший ручеек, напуганный говором дачников и стуком топора. Но когда-то он смело и гордо бежал и шумел, и питал собою семь вырытых прудов, связанных каналами. От них теперь не осталось и следа, но о них первым делом подумал граф Николай Петрович, когда начал устройство Останкина. Этими прудами оживлялась довольно однообразная и плоская местность; они же служили местом развлечения гостей, которых катали на маленьких лодках привычные гребцы вдоль иллюминованных берегов. Оркестр звучал на берегу, разноцветные огни перемигивались в воде; сбегавшемуся народу праздник казался волшебством...
Большая часть обширного парка – английского типа. Длинные дорожки, извиваясь среди старых деревьев под густой их листвой, то направляли путника к беседкам и павильонам, разрушенным теперь, или к дубу, посаженному будто бы Великим Петром, то углубляли в чащу леса и вновь выводили по «аллее вздохов» к залитым солнцем флигелям дворца.
Усадьба стояла в лесу; он обрамлял границы сада и окружал пруд перед домом, сливался тут с Марьиной рощей и продолжался до Москвы. По ночам графские гусары и егеря ездили дозором и охраняли неуютную дорогу от непрошеных гостей. Леса закрывали подъезжающим вид на дворец и мешали с останкинских балконов любоваться Москвой.
...Отделка Останкинского дворца заканчивалась спешно, к особому торжественному случаю – приему царя».
«Останкино – музей деревянной резьбы. Все двери, карнизы, наличники и амбразуры окон покрыты узорчатой резьбой. Может быть, она потеряла часть прелести вследствие новейшей раскраски, но тонкий затейливый узор сохранился прекрасно и поражает беспрестанной новизной. Все, что попадало под взоры автора, применялось им к орнаменту. То мысль художнику внушали связанные разнообразные пучки цветов, с далеко уходящими стеблями и вьющимися побегами; то он обращался к музыкальному миру и художественно резал скрипки, флейты и бубны, переплетенные лентами без конца; то вспоминал сельское хозяйство и заполнял целые простенки художественно сгруппированными граблями, снопами и косами; то опять давал волю фантазии и... наконец прибегал к классическим образцам и переносил в резьбу роспись помпейских стен и египетских ваз. Дивишься богатству замысла и тонкости резца на деревянной обшивке, но тотчас узнаешь их вновь в расставленных предметах.
Нигде – ни у нас, ни за границей – не встречается подобного ни по характеру, ни по количеству убранства дома – такого собрания единотипных деревянных вещей. Не верится, что чудно золоченные гирлянды, тонкие цветы и мельчайший орнамент – не бронза, а дерево, и поистине стоило накрывать такие столы досками драгоценного мрамора и малахита. Нет той орнаментальной трудности, перед которой остановился бы останкинский резчик. Простые, легкие линии, как в курильнице на четырех колонковидных ножках, замечательны по тонкости пригонки частей, и не чувствуется в них того материала, который более всех боится времени и легче всего случайностями наслоений подводит мастера. Барельефы, крупные фигуры сфинксов, мелкий узор на гладких частях, венки и гирлянды, резанные кругом, свисающие материи – все удавалось останкинским мастерам.
Отличная позолота сохранилась до наших дней, здесь – блестящая, червонная, там – матовая – красная, зеленая; целая семья Жарковых специализировалась на позолоте и, надо думать, участвовала в этой работе. Это – царство обмана, где невольно трогаешь вещи, чтобы проверить материал. Недаром в дневнике польского короля Станислава Понятовского, проводившего праздник в Останкине, говорится: «Бельэтаж весь деревянный, но с таким искусством отделанный и украшенный, что никогда нельзя было бы и подумать, что он сделан из дерева. Из тех нескольких сот мастеровых художников, которые там работали, можно было насчитать не более четырех-пяти иностранцев, а остальные были не только чисто русские, но почти все люди самого графа Шереметева; если бы факт этот не был констатирован, трудно было бы этому поверить, до такой степени исполнение всей работы отличалось изяществом...»
Действительно, граф Николай Петрович писал: «Для разной работы посторонних работников не нанимать, а исправлять оную своими мастерами со всяким успехом». Пожелание его сбылось: успех работа имела полный.
К росписи потолков и стен были причастны и посторонние живописцы. Так, граф требует прислать точные меры двух потолков, «ибо оные блафоны намерен я велеть писать в Петербурге», но это было вызвано, вероятно, той спешкой, которая окружала отделку дворца».
«Еще во время заграничного путешествия в 1769–1773 годах, когда граф с князем Куракиным сначала изучал науки в Лейденском университете, а затем учился жизни при пышных иностранных дворах, он посылал в Россию ряд покупок; еще долго потом они приходили целыми транспортами, и связь с заграницей никогда у него не прерывалась. Изящным, грациозным юношей его изобразил в 1771 году художник Рослен, и портрет этот случайно был найден через сто лет в одном из тайников Останкинского дворца... Еще в то время молодой путешественник питал интерес к художествам, музыке, театру и знакомился с ними в Париже; там он приобрел постоянного корреспондента по этим делам, с которым впоследствии вел усердную переписку, сохранившуюся в семейных бумагах. Постоянно, с открытием навигации, ожидались в Петербурге заграничные заказы. Чего тут только не было! Посылались ящики апельсинов и мраморные фигуры, ноты и вина, растения для посадки и шелковые ткани, фарфор и разные книги, словом, все, чего могла желать фантазия богатого баловня фортуны в XVIII веке.
Таким путем, должно быть, получены все бесчисленные мраморные бюсты и фигуры, которые украшают многие комнаты нижнего этажа, вестибюль, лестницу, галереи и расставлены в саду; копии с богов и сатиров, с античных скульптур и с модных французских, бронзовые Лукреции и Семирамиды, миниатюрные бюсты императоров на порфировых цоколях. Среди этих вещей ярко выделяется крупная беломраморная статуя богини Здравия в Концертном зале.
...Трудно придумать более совершенную красоту канделябров эпохи Людовика XVI, чем пара тех, что опираются на три козьих ножки. Описать их нельзя, и прелесть их не в деталях композиции, а в спокойных изящных линиях, в богатстве простоты. Великолепная чеканка и роскошная позолота соединяют талантливость замысла с превосходным исполнением.
