– Что, возмущаетесь? Сердитесь?
– Неужто мне надо возмущаться или сердиться только потому, что я этого никогда в жизни не видал?
– В ваши годы это бывает, – говорит. – Только дети любят все новое, для них новизна удовольствие. Взрослые нового не терпят, если только им заранее не внушат, что им захочется это новое купить.
– Может, я еще мало смотрел, – говорю.
– Смотрите еще, – говорит. Стоит, прислонясь к стене, руки скрестил на груди, как футболист, снизу, через лестницу, слышно, как шумят гости, которых он должен был принимать, а я все осматриваю, не торопясь: кое-что разбираю, кое-что почти разбираю, а может, и совсем разобрал бы, будь у меня времени побольше, а кое-что, сам вижу, мне так никогда и не разобрать, и вдруг я понимаю, что это совершенно несущественно не только для него, но и для меня. Потому что любой человек может видеть, и слышать, и нюхать, и щупать, и пробовать на вкус то, что ему положено видеть, слышать, нюхать, щупать и пробовать на вкус, и никому от этого ни тепло, ни холодно, и вообще неважно, есть ты на свете или тебя нет. А вот если ты умеешь видеть, и слышать, и нюхать, и щупать, и пробовать на вкус то, чего ты никогда не ожидал и даже вообразить себе до этой минуты не мог, так, может, для того Старый Хозяин и отметил тебя, для того ты и живешь среди живых.
Но уже наступила пора для их свидания наедине. Я говорю про свидание, которое задумали Юрист и Хоук, хотя Хоук все время повторял:
– Но что я ей скажу? И ее мужу, и ее друзьям?
А Юрист ему говорит:
– Зачем вам с кем-то объясняться? Я все уже устроил. Как только выпьем за ее здоровье, берите ее под руку и удирайте. Только не забудьте вернуться к пароходу ровно в половине двенадцатого. – Правда, Хоук все еще пытался что-то сказать, стоя с ней вдвоем у выхода, он – в своем дорогом темном костюме, со шляпой в руках, она – в вечернем платье, а сверху пальто. И не то чтоб они очень были похожи, нет. Для женщины она была слишком высокая, такая высокая, что даже незаметно было, как она сложена (я про то, что, глядя на нее, мужчина и не присвистнул бы), а он был вовсе не такой высокий, скорее коренастый. Но глаза у них были совершенно одинаковые. Во всяком случае, мне казалось, что каждый, кто их видит, понимает, что они родня. И он все пытался кому-то объяснить:
– Старый друг ее матери… Ее дед и мой дед, кажется, были дальние родственники, – но тут вмешался Юрист:
– Ладно, ладно, ступайте! И не забывайте о времени, – а Хоук говорит:
– Да, да, мы будем обедать в ресторане «Двадцать один», а потом поедем в Сторк-клуб [20], если захотите позвонить.
Они ушли, и гости тоже скоро разошлись, остались только трое, все – газетчики, как я узнал, иностранные корреспонденты, и Коль сам помог жене своего нового квартиранта сварить макароны, и мы их съели, выпили винца, на этот раз красного, и все говорили о войне, об Испании и Абиссинии и что это только начало: скоро во всей Европе потухнут огни, а может, и у нас тоже. Наконец пора было собираться на пароход. В спальне стояло еще шампанское, но Юрист не успел откупорить и первую бутылку, как вошли Хоук с Линдой.
– Так скоро? – сказал Юрист. – А мы вас ждали через час, не раньше.
– Она, вернее, мы решили не ходить в Сторк-клуб, – говорит Хоук. – Мы просто покатались по парку. А теперь… – говорит он и даже шляпы не снимает.
– Останьтесь, выпейте шампанского, – говорит Юрист. И Коль тоже что-то сказал. Но Линда уже протянула ему руку.
– Прощайте, мистер Маккэррон, – говорит. – Большое спасибо за этот вечер, за то, что приехали ко мне на свадьбу.
– А ты не можешь называть меня просто Хоук? – говорит он.
– Прощайте, Хоук, – говорит она.
– Тогда подождите нас в машине, – говорит Юрист. – Мы сейчас же выйдем.
– Нет, – говорит Хоук. – Я возьму другую машину, а эту оставлю вам. – И ушел. Она закрыла за ним двери, подошла к Юристу и что-то вынула из кармана.
– Вот, – говорит. Это была золотая зажигалка. – Знаю, что вы не станете ею пользоваться, вы говорили, что вам кажется, будто от зажигалок у трубки вкус бензина.
– Не так, – говорит Юрист, – я говорил, что всегда чувствую вкус бензина.
– Все равно, – говорит она, – возьмите. – Юрист взял. – Тут выгравированы ваши инициалы, видите?
– Г.Л.С. – говорит Юрист. – Это не мои инициалы, у меня только два: Г.С.
– Знаю. Но ювелир сказал, что в монограмме должно быть три инициала, вот я вам и одолжила один свой. – Она стояла перед ним, глядя ему в глаза, почти такая же высокая, как он. – Это был мой отец, – говорит.
– Нет, – говорит Юрист.
– Да, – говорит она.
– Уж не собираешься ли ты утверждать, что он тебе сам это сказал? – говорит Юрист.
– Вы же знаете, что нет. Вы заставили его поклясться, что он не скажет.
– Нет, – говорит Юрист.
– Ну поклянитесь!
– Ладно, – говорит Юрист, – клянусь!
