комнаты, опираясь на доску, положенную на козлы, руки его лежали спокойно, кулаки были не стиснуты, а просто сжаты, и он выжидал, пока все затихнут.
– Ну, вот, – сказал Гудихэй. – Если кто думает, что достаточно ему усесться на свою корму и ждать, пока благодать сама на него снизойдет, вроде дождя или чего еще, так тому тут делать нечего. Надо крепко стать на ноги, искать ее, пока не поймаешь, а там уже держать покрепче, драться за спасение души, если понадобится. А не дождешься благодати, сам сотвори ее, черт подери! Сам сотвори себе благодать, спасение души. Так сотвори, чтобы и Он ее признал, заработай на нее право, держись за нее, дерись, если надо, но не выпускай из рук, хотя бы тут все летело к чертовой матери…
И тут мужской голос перебил его:
– Расскажи все сначала, Джо. Давай. Расскажи еще раз.
– Что? – спросил Гудихэй.
– Расскажи еще раз, – сказал мужской голос. – Давай!
– Да я же вам рассказывал, – сказал Гудихэй. – Вы же слышали. Не могу я все сначала объяснять.
– Нет, можешь, – сказал мужской голос; тут послышались и женские голоса:
– Можешь, Джо. Рассказывай! – А он, Минк, все смотрел на руки, не стиснутые, а просто сжатые, на клокочущие холодом глаза анахорета – глаза отшельника пятого века, глядящие в пустоту из своей месопотамской пещеры, – на тело, напряженное в неподвижности, словно в страшной натуге под тяжелым грузом.
– Ну, хорошо, – сказал Гудихэй. – Значит, лежу. Все в порядке. Раздолбали нас к чертовой матери, все нормально – пошли ко дну. Знаете, как в воде веса своего не чувствуешь, лежишь, а свет идет сверху, вроде как сквозь решетчатые ставни, когда они на ветру тихонько так дрожат, трясутся. Лежу себе, смотрю, как мои руки плывут в воде, мне шевелить ими не надо, а тени словно от решетчатых ставен по ним мелькают, подмигивают, и ноги мои тоже плывут, совсем вес потеряли, идти некуда, маршировать не надо, даже дышать не надо, даже спать не надо, ничего не надо, – словом, все нормально, пошел ко дну. И вдруг вижу: стоит Он надо мной, с виду обыкновенный лейтенантишка, прямо из окопов, ну, может, немного постарше, да еще на Нем ни пилотки, ни каски нет; стоит с непокрытой головой, тени по Нему бегают, а сам курит сигарету.
– Встань, солдат! – говорит.
– Не могу, – говорю. Потому что чувствую – пока не двигаюсь, все в порядке. А только захочу двинуться, только подумаю или попробую, сразу станет ясно – не могу. А какого черта мне двигаться? Мне и так хорошо. Отвоевался. Отдал концы, и все. Пусть они, б…, делают что хотят со своей б…ской войной, но только уж без меня.
– Раз! – сказал Он. – Ты только три раза имеешь право отказываться. Как же это ты, правофланговый, говоришь «не могу»? Тебя, наверно, называли бы правофланговым при Шато-Тьерри и при Сен-Мигеле. А есть у вас теперь в гвадалканалских частях правофланговые?
– Есть, – говорю.
– Ладно, правофланговый, – говорит Он. – Становись в строй. – И тут я встал. – Вольно, – говорит Он. – Видал? – говорит.
– Да я думал – не смогу, – говорю. – Не верил, что встану.
– Правильно, – говорит Он. – А чего же нам от вас нужно? У нас полным-полно людей, которые знают, что могут, но ничего не делают, потому что, раз они знают, что могут, им ничего и делать не надо. А нам такие люди нужны, которые думают, что ничего не могут, и все равно делают. Тем, другим, и мы не нужны, в они нам без надобности. Я даже больше скажу: они нам и вообще ни к чему. Мы их в рай не примем, пусть у нас под ногами не болтаются. И если они для рая не годятся, так куда же они вообще годятся? Правильно?
– Правильно, сэр! – говорю.
– Можешь говорить «сэр», где хочешь – и тут и наверху. Это свободная страна. Всем на всех плевать. Ну как, пришел в себя?
– Да, сэр, – говорю.
– Смирно! – говорит Он. У меня даже глаза на лоб полезли от натуги, хоть я и стоял весь в грязи. – Налево кругом! – говорит Он. Наверно, Он ни разу и не видел, чтоб лучше выполняли команду. – Шагом марш! – говорит. Я уже шагнул было вперед, а тут Он опять командует: – Стой! – и я остановился. – Что же, ты его так и оставишь Тут? – сказал Он. По правде говоря, я совсем забыл про него, а од лежит себе тут тихо и смирно – этот гаденыш, который сдрейфил в самую неподходящую минуту, они всегда так, выпустил штурвал, хотел было нырнуть в трюм, из-за него-то вся эта каша и заварилась, нам еще повезло, что у него, у б…, не было этих б…ских погон, иначе он бы давно про…л нашу команду, всех бы сгубил.
– Не могу я его тащить, – говорю.
– Два! – сказал Он. – Ты уже один раз сказал «не могу», тебе осталось еще только один раз отказаться – и все. Ну и откажись, сразу разделаешься, и все.
– Не могу я его нести, – говорю.
– Отлично! – говорит. – Три раза отказался – и конец. Больше тебе не придется говорить «не могу». Ты – особый случай, тебе было разрешено три раза отказаться. А теперь вышел новый приказ, чтоб больше одного раза никто отказываться не смел. Ну-ка, неси его! – Я и понес. – Вольно, – говорит. Ну и все. Я же вам сказал, что этого не расскажешь. Было, и все. Этого не расскажешь.
И он, Минк, смотрел на них на всех отчужденно, не только непримиренный, но и непримиримый: без презрения, потому что он только ждал, без нетерпения, потому что даже если бы он очутился в Мемфисе сейчас, сию же минуту, в воскресенье утром в десять или одиннадцать, – словом, который там был час, – ему все равно пришлось бы дожидаться почти сутки, пока можно было бы предпринять следующий шаг. Он просто смотрел на этих людей: вон сидят две пожилые пары, явно мужья с женами, – как видно, фермеры, арендаторы, приехали они с хлопковых плантаций, заложенных-перезаложенных в банках или синдикатах, я с этих плантаций их сына три или четыре года назад призвали, в он далеко от дома отдал жизнь за них, а теперь они сидят тут, старые, слишком отчужденные, слишком старые для всего на свете, и нет примирения в их скудных, скупых слезах, похожих больше не на слезы, а на следы ожога; и никто из белых людей почти не обратил внимания, когда одиноко сидевшая негритянка встала с задней скамьи и пошла по проходу туда,
