— Возьми, — сказал он и судорожно вздохнул. — Боже, — прошептал он. — Подумать только, что могут сделать с человеком деньги, даже те, которых у него еще нет, — он нагнулся и рывком поднял старика с земли, не с нарочитой грубостью, а просто подхлестываемый нетерпением. Старик не сразу устоял на ногах, пришлось его поддерживать.
— Обождите, — сказал он писклявым, дрожащим голосом. Его знали все в округе. У него не было ни роду ни племени, никто не мог упомнить, когда и откуда он явился; никто не знал, сколько ему лет, — высокий, худой, в грязном сюртуке, надетом на голое тело, с длинной седой как лунь бородой по пояс, он жил в мазанке на самом дне балки в пяти или шести милях от дороги. Он продавал снадобья собственного изготовления от всех болезней и амулеты, и о нем говорили, что он ест не только лягушек и змей, но и жуков — что ни поймает. В мазанке у него не было ничего, кроме кровати с соломенным тюфяком, нескольких горшков, огромной Библии и блеклого дагерротипного портрета юноши в конфедератской форме, которого все, кому доводилось там бывать, считали его сыном. — Обождите, — сказал он. — Земля сердится. Надо, чтоб вон тот человек перестал ее ковырять.
— Правильно, — сказал Рэтлиф. — Покуда земля не успокоится, ничего не выйдет. Надо его остановить.
Они снова подошли к Генри; он продолжал копать, и едва Рэтлиф снова коснулся его, он повернулся, занес лопату и стоял так, ругаясь бессильным шепотом, пока сам старик не тронул его за плечо.
— Копай, копай, молодчик, — сказал писклявый голос. — А землица что хранит, то и будет хранить, покуда срок не выйдет.
— Правда, Генри, — сказал Рэтлиф. — Мы должны пустить дядюшку Дика, чтобы он указал нам место. Пошли.
Армстид опустил лопату и вылез из ямы (она была уже в целый фут глубиной). Но лопаты он не бросил; он держал ее до тех пор, пока старик не прогнал их всех назад, в дальний край сада, а потом вынул из заднего кармана раздвоенную персиковую ветку, на конце которой что-то болталось; Рэтлиф, который видел эту штуку раньше, знал, что к рогатке подвешен матерчатый кисет, а в нем человеческий зуб с золотой пломбой. Старик продержал их на месте минут десять, то и дело нагибаясь и щупая ладонью землю. Потом он пошел вперед, и все трое пошли за ним по пятам, и в заросшем травой углу старого сада он взялся за концы своей рогатки, так что кисет неподвижно и отвесно свисал к земле, и постоял немного, что-то бормоча себе под нос.
— Почем мне знать… — сказал Букрайт.
— Тс! — сказал Рэтлиф.
Старик двинулся дальше, и все трое — за ним. Это походило на торжественное шествие, и было какое-то языческое исступление и вместе с тем какая-то истовость в том, как они медленно, зигзагами, шагали взад и вперед, мало-помалу поднимаясь на холм. Вдруг старик остановился; Армстид, ковылявший следом, ткнулся ему в спину.
— В ком-то помеха сидит, — сказал он, не оглядываясь. — Нет, не в тебе, — сказал он, и все поняли, что он обращается к Рэтлифу. — И не в хромоногом. Вон в том, другом. В чернявом. Пускай уйдет, даст земле успокоиться, а не то везите меня домой.
— Отойди к загородке, — тихо сказал Рэтлиф Букрайту через плечо. — Тогда все пойдет как надо.
— Но я… — сказал Букрайт.
— Уйди из сада, — сказал Рэтлиф. — Уже за полночь. Через четыре часа светать начнет
Букрайт вернулся к подножью холма. Вернее, он как-то растворился в темноте, а они не смотрели ему вслед; они уже шли дальше, и Армстид с Рэтлифом не отставали от старика ни на шаг. Снова они стали зигзагами подниматься на холм, мимо ямы, которую начал копать Генри, а потом мимо другой, засыпанной ямы, вырытой еще кем-то, которую Рэтлиф нашел в ту первую ночь, когда Армстид привел его сюда; Рэтлиф чувствовал, что Армстид снова начинает дрожать. Старик остановился. На этот раз они не наткнулись на него, и Рэтлиф не знал, что Букрайт снова у него за спиной, пока старик не заговорил.
— Тронь меня за локти, — сказал он. — Нет, не ты. Тот, какой не верил, — когда Букрайт коснулся его локтей, руки старика под рукавами, тонкие, ломкие и неживые, как гнилые сучья, слабо и непрестанно подергивались; а когда старик снова вдруг остановился и Букрайт наткнулся на него, он почувствовал, как тот всем своим тощим телом подался назад. Армстид без умолку ругался все тем же шипящим шепотом. — Тронь рогатку, — прохрипел старик. — Ты, какой не верил.
Когда Букрайт тронул рогатку, она упруго изогнулась, веревка была натянута, как струна. Армстид сдавленно вскрикнул; Букрайт почувствовал, что и его рука схватила рогатку. Рогатка полетела наземь; старик пошатнулся, рогатка безжизненно лежала у его ног, пока Армстид, исступленно копая землю голыми руками, не отшвырнул ее прочь.
Они разом повернулись и опрометью бросились назад, вниз, где остались лопаты и кирка. Армстид бежал впереди, они едва поспевали за ним.
— Только не давай ему кирку, — прохрипел Букрайт. — А то он убьет кого-нибудь.
Но Армстид и не думал хватать кирку. Он бежал прямо туда, где оставил лопату, когда старик вынул свою рогатку и велел ему положить лопату, схватил ее и побежал обратно на холм. Когда подоспели Рэтлиф с Букрайтом, он уже копал. И они принялись копать все трое, яростно отшвыривая землю, мешая друг другу, лязгая и сталкиваясь лопатами, а старик стоял над ними в тускло поблескивавшем под звездами окладе седой бороды, с белыми бровями над темными глазницами, и если бы они даже бросили копать и взглянули на него, то все равно не могли бы сказать, глядят ли на них его глаза, задумчивые, безучастные, равнодушные к их треволнениям. Вдруг все трое на миг словно окаменели с лопатами в руках. Потом разом спрыгнули в яму; шесть рук в один и тот же миг коснулись его — тяжелого твердого мешочка из плотной материи, сквозь которую прощупывались рубчатые кругляши монет. Они дергали его, рвали друг у друга из рук, тянули, хватали, задыхались.
— Стойте! — выдохнул наконец Рэтлиф. — Стойте! Мы же уговорились все делить поровну, — но Армстид вцепился в мешочек, ругаясь, тянул его к себе. — Пусти, Одэм, — сказал Рэтлиф. — Отдай ему, — они выпустили мешочек. Армстид прижал его к себе и скрючился, сверкая на них глазами. Они вылезли из ямы. — Пускай берет, — сказал Рэтлиф. — Ты же понимаешь, что это не все, — он отвернулся. — Пойдемте, дядюшка Дик, — сказал он. — Берите свою… — он осекся. Старик стоял неподвижно и как будто прислушивался, повернув голову в сторону лощины, через которую они пришли. — Ну что? — прошептал Рэтлиф. Все трое не шевелились, застыли, пригнувшись, в тех же позах, в каких попятились от Армстида. — Вы что-нибудь слышите? — прошептал Рэтлиф. — Есть там кто?
— Чую четыре алчные души, — сказал старик. — Четыре души алчут праха.
Они припали к земле. Но все было тихо.
— Да ведь нас же и есть четверо, — прошептал Букрайт.
— Дядюшке Дику на деньги плевать, — прошептал Рэтлиф. — Если там кто-нибудь прячется…
И они побежали. Впереди бежал Армстид, не выпуская из рук лопаты. И снова они едва поспевали за ним, спускаясь вниз с холма.
— Убью его, — сказал Армстид. — Обшарю кусты и убью.
— Ну нет, — сказал Рэтлиф. — Просто надо его поймать.
Когда он и Букрайт добрались до лощины, они услышали, что Армстид прет напролом по ее краю, нисколько не смущаясь шумом, и рубит темные кусты лопатой, как топором, с такой же яростью, с какой только что копал. Но они не нашли никого и ничего.
— Может, дядюшке Дику просто почудилось, — сказал Букрайт.
— Словом, теперь здесь никого нет. Может, это… — Рэтлиф замолчал. Они с Букрайтом взглянули друг на друга; сквозь свое шумное дыхание они услышали стук копыт. Он доносился со старой дороги из-за деревьев; лошадь словно свалилась туда с неба на всем скаку. Они прислушивались до тех пор, пока стук копыт не заглох на песчаном ложе ручья. Через мгновение они снова услышали, как копыта стучат по твердой дороге, теперь уже слабее. Потом стук их замер совсем. Они глядели друг на друга в темноте, сдерживая дыхание. Наконец Рэтлиф перевел дух. — Значит, у нас есть время до рассвета, — сказал он. — Пошли.
Еще дважды рогатка старика сгибалась и падала, и дважды они находили маленькие, туго набитые
