констебль района, где Бутч, невзирая на бляху и пистолет, – самый обыкновенный гость, вроде нас, поскольку он (Бутч) был всего-навсего назначенным чиновником, каких хоть пруд пруди в семейственной конторе шерифа в Хардуике, в тридцати милях отсюда. – Может, и ему предъявить бумагу?
– Нет, – сказал Сэму тот человек, констебль. – Можете отправляться на все четыре стороны.
– Что ж, отправлюсь в Мемфис, попробую хоть там какой-нибудь закон найти. Такой закон, чтоб человек вроде меня мог подойти к нему и чтоб при этом с него штаны не содрали и в придачу исподнее. Если не вернусь сегодня вечером, ждите меня завтра спозаранку. – Тут он увидел меня. – Едем, – сказал он. – Едем со мной.
– Нет, – сказал я. – Я останусь здесь.
Констебль смотрел на меня.
– Хочешь, так поезжай с ним, – сказал он.
– Нет, сэр, – сказал я. – Останусь здесь.
– С кем он тут? – спросил констебль.
– Со мной, – сказал Нед.
Констебль продолжал, будто не слышал, будто Нед и не говорил ничего:
– Кто его привез сюда?
– Я, – сказал Бун. – Я работаю у его отца.
– А я у его деда, – сказал Нед. – Мы так и сговорились – вдвоем смотреть за ним.
– Держись, – сказал Сэм. – Я постараюсь вечером вернуться. Тогда все и уладим.
– Только не забудьте, когда вернетесь, – сказал констебль, – что вы не в Мемфис приехали и не в Нэшвилл. И неважно, что в Хардуикский округ. А важно, что приехали на Четвертый участок – и сейчас, и всякий раз, как вылезете на этой станции.
– Это вы здорово им объяснили, судья, – сказал Бутч. – Свободный штат Пассем, Теннесси.
– Это и к вам относится, – сказал констебль Бутчу. – Вам-то, может, больше других надо зарубить это у себя на носу. – К тому месту, где держали Буна, подкатили дрожки. Констебль жестом показал на них Неду. Но Бун вдруг стал вырываться. Нед что-то ему сказал. Потом констебль снова обратился ко мне: – Этот негр говорит, ты поедешь со старым Пассемом Худом.
– Да, сэр, – сказал я.
– Не очень-то мне по душе, чтобы белый мальчик жил у черномазых. Пойдем ко мне.
– Нет, сэр, – сказал я.
– Да, – сказал он, все еще добродушно. – Пойдем. Мне некогда.
– Тут ваша власть кончается, – сказал Нед. Констебль застыл вполоборота к нему.
– Как ты сказал? – спросил он.
– Тут власть кончается, тут начинаются просто люди, – сказал Нед. Но еще секунду констебль стоял неподвижно, – человек старше годами, чем казалось на первый взгляд, сухощавый, крепкий, но старше годами, и он не таскал с собой пистолета, ни в кармане, ни где-нибудь еще, и если у него и была бляха, он не выставлял ее напоказ.
– Что ж, ты прав, – сказал он. Потом мне: – Значит, ты хочешь там ночевать? У старого Пассема?
– Да, сэр, – сказал я.
– Ладно, – сказал он. Потом Буну и Сэму: – Влезайте, ребята.
– А как быть с черномазым? – спросил Бутч. Он взял вожжи из рук человека, который подъехал на дрожках, уже занес ногу, чтобы влезть на переднее сиденье; Бун и Сэм уже сидели сзади. – Поедет на вашей лошади?
– На моей лошади поедете вы, – сказал констебль. – Влезай, сынок, – сказал он Неду. – Ты же здесь лошадиный знаток. – Нед взял вожжи у Бутча, придержал колесо для констебля, и тот сел рядом с ним. Бун все еще смотрел на меня сверху, лицо у него было в ссадинах и синяках, но спокойное под запекшейся кровью.
– Поезжай с Сэмом, – сказал он мне.
– Обо мне не тревожься, – сказал я.
– Нет, – сказал Бун. – Я не могу…
– Я знаю Пассема Худа, – сказал констебль. – Если что-нибудь будет не так, вернусь к ночи и заберу парнишку. Трогай, сынок. – Они уехали. Скрылись из виду. Я остался в одиночестве. Я хочу сказать, если бы вокруг меня не было ни души, – ну, как когда два охотника расходятся в разные стороны в лесу или в поле, чтобы потом снова встретиться, пусть даже поздно вечером, в охотничьем лагере, – я не чувствовал бы себя таким одиноким. Но сейчас вокруг меня толпились люди. Я был остров, со всех сторон окруженный пропотевшими шляпами, и рубахами без галстуков, и комбинезонами, и чужими безымянными лицами, которые отворачивались от меня, когда я начинал вглядываться в них, и хоть бы кто сказал мне – «да», или «нет», или «иди», или «останься»; остров, то есть я, уже раз покинутый и, значит, покинутый теперь вторично, а в одиннадцать лет человек еще слишком мал, чтобы на него стоило обрушивать такую покинутость: он уничтожится, сотрется, растворится, превратится в пар под ее тяжестью. И тут кто-то из них сказал:
– Пассема Худа ищешь? Он там, кажись, в двуколке, тебя поджидает. – Он меня поджидал. Фургоны и двуколки разъезжались – собственно, почти все уже разъехались; не осталось ни одной верховой лошади, ни одного мула. Я вплотную подошел к двуколке и остановился. Не знаю почему – просто подошел и остановился. Может, дальше некуда было идти. Я хочу сказать – чтобы сделать еще хоть шаг, надо было отпихнуть двуколку.
