позаботиться о ребенке и выдал его за найденыша.
Уильям замотал головой.
— Невероятно, — бормотал он. — Будь это кто-нибудь другой — поверил бы, но Филип — никогда!
— Если ребенок брошенный, — настойчиво продолжал Уолеран, — как приор докажет, где он нашел его?
— Не докажет, — согласился Уильям. Он посмотрел в сторону южного поперечного нефа, где стояли Филип и Джонатан. Они беседовали с епископом Херфордским. — Но ведь они даже не похожи.
— Ты тоже не похож на свою мать, — сказал Уолеран. — И слава Богу.
— Ну а какой же прок от всего этого? — сказал Уильям. — Что ты собираешься предпринять?
— Я обвиню его перед церковным судом, — ответил епископ.
Это было совсем другое дело. Никто из знавших Филипа не поверил бы обвинениям Уолерана, но судья, впервые попавший в Кингсбридж, мог счесть их вполне правдоподобными. Уильям с неохотой признал, что затея Уолерана была в конце концов не такой уж глупой. Как всегда, тот оказался хитрее и проницательнее его самого. Вид у него сейчас был вызывающе самодовольный, но Уильяма настолько увлекла мысль о возможном скором крахе Филипа, что он словно не замечал этого.
— Боже праведный, — нетерпеливо сказал он, — ты и вправду думаешь, что из этого что-то может получиться?
— Все зависит от того, кто будет судьей. Но тут, я полагаю, мне кое-что удастся предпринять. Интересно…
Уильям посмотрел на Филипа, который стоял в нефе вместе со своим долговязым протеже и торжествующе улыбался. Через широкие окна на них струился расцвеченный всеми красками свет, и они были оба похожи на видения из сказочных снов.
— Прелюбодеяние и кумовство, — ликуя от радости, произнес Уильям. — О Боже.
— Если нам удастся приклеить это Филипу, — с наслаждением сказал Уолеран, — нашему проклятому приору придет конец.
Ни один здравомыслящий судья, возможно, не признал бы Филипа виновным.
Правда состояла в том, что приору самому никогда не приходилось бороться с искушением прелюбодеянием. Слушая исповеди, он знал, что некоторые монахи отчаянно сопротивлялись зову плоти, но он был не такой. Было время, в восемнадцать лет, когда он мучился от греховных снов, но продолжалось это недолго. На протяжении почти всей жизни воздержание казалось ему нормальным состоянием. Он ни разу не вступал в связь с женщиной, а теперь, наверное, был уже и староват для этого.
Церковь, однако, отнеслась к обвинениям очень серьезно. Филипу предстояло ответить перед церковным судом. На слушании должен был присутствовать архиепископ Кентерберийский. Уолеран хотел провести суд в Ширинге, но Филип всячески противился этому, и успешно, так что решено было собрать заседание суда в Кингсбридже, который к тому же был теперь кафедральным городом. В доме приора должен был остановиться архидиакон, и Филип сейчас перевозил оттуда свое имущество.
Он знал, что никогда не был замешан в прелюбодеянии, из чего следовало, что и в кумовстве его никак нельзя было обвинить, поскольку человек не может способствовать продвижению своего сына, если такового у него просто нет.
Тем не менее он часто спрашивал себя: не ошибся ли он, выдвинув Джонатана на столь важный пост? Возможно, думал он, подобно тому как нечестивые мысли являются предвестником более тяжелого греха, так и его благосклонность по отношению к любимому сироте была неосознанным проявлением кумовства. И хотя монахам следовало отказываться от утех семейной жизни, все-таки Джонатан всегда был для Филипа как родной сын. Приор сделал его келарем, когда тот был совсем еще юношей, и вот сейчас выдвинул его в суприоры. «Неужели я сделал это, только чтобы потешить свою гордыню и для собственного удовольствия?» Вопрос этот не давал Филипу покоя. Да, так оно и есть, решил он.
Ему всегда доставляло огромное удовольствие наблюдать, как мальчик рос, учить его уму-разуму, видеть, как тот быстро усваивает все премудрости монастырской жизни. Но даже если бы Филип не испытывал подобных чувств, все равно Джонатан, без сомнения, был бы самым способным и самым дельным человеком в монастыре. Своим умом, благочестием, богатым воображением и совестливостью он снискал себе всеобщую любовь и уважение. Воспитанный в стенах монастыря, он не знал другой жизни и никогда не жаждал свободы. Филип и сам вырос в аббатстве. Из нас, монастырских сирот, получаются самые лучшие монахи, подумалось ему.
Он положил книгу в свою сумку: все-таки Евангелие от Луки — настоящий кладезь мудрости. К Джонатану он действительно относился как к сыну, но никаких грехов, заслуживающих осуждения церковным судом, не совершал. Обвинение было просто нелепым.
К несчастью, оно само по себе грозило неприятностями. Оно подрывало авторитет приора. Найдутся люди, которые хорошо запомнят обвинение, но забудут вердикт суда. И когда Филип в очередной раз произнесет: «Заповедью запрещено возжелать жену ближнего своего», кто-то из прихожан наверняка подумает: «А ведь сам ты в молодости не отказывал себе в удовольствии».
В комнату, тяжело дыша, ворвался Джонатан. Филип нахмурился. Суприору не пристало влетать в помещение в таком виде. Он готов был уже пуститься в наставления о достоинстве служащего храма, когда Джонатан выпалил:
— Архидиакон Питер уже прибыл!
— Хорошо, хорошо, — успокаивающе произнес приор. — Я уже почти собрался. — И протянул ему сумку. — Отнеси это в общую опочивальню и, прошу, не носись повсюду сломя голову, монастырь — это обитель покоя и мира.
Джонатан принял и сумку, и упрек приора, но тут же сказал:
— Не нравится мне, как смотрит архидиакон.
— Я уверен: он будет справедливым судьей, а большего нам и не надо, — ответил Филип.
Дверь снова открылась, и вошел архидиакон. Он был высок и поджар, на вид — ровесник приора, с редеющими седыми волосами и довольно высокомерным выражением лица. Филипу показалось, что они раньше встречались. Он протянул для приветствия руку и сказал:
— Я приор Филип.
— Я знаю тебя, — мрачно ответил архидиакон. — Ты разве меня не помнишь?
Суровый тон гостя заставил Филипа вспомнить. Сердце на мгновение замерло. Перед ним стоял его заклятый враг.
— Архидиакон Питер, — с трудом произнес приор. — Питер из Уорегама.
— От него никогда не ждали ничего хорошего, — рассказывал Филип Джонатану спустя некоторое время после того, как они оставили архидиакона, чтобы тот смог поудобнее устроиться в доме приора. — Вечно жаловался, что мы мало работаем, или слишком сытно едим, или что службы у нас чересчур короткие. А я, дескать, всему этому потворствую. Уверен, он сам хотел стать приором. И это было бы для всех катастрофой. Тогда я поручил ему раздавать милостыню, и ему пришлось проводить большую часть времени в разъездах. Мне просто нужно было как-то избавиться от него. Так было лучше для монастыря, да и для него самого, но он, не сомневаюсь, до сих пор ненавидит меня, хотя прошло уже тридцать пять лет. — Филип вздохнул. — Еще когда мы ездили с тобой в обитель Святого-Иоанна-что-в-Лесу, я слышал, что он подался в Кентербери. И вот теперь он будет судить меня.
Они вошли в аркаду монастыря. Погода стояла удивительно мягкая, солнце было теплым, но не жарким. Пятьдесят мальчиков из трех классов учились читать и писать, и их приглушенный шепот висел в воздухе. Филип помнил времена, когда в монастырской школе учились всего пять учеников под руководством дряхлого наставника. Сколько же ему удалось сделать за эти годы! Построен новый собор; некогда убогий, вконец разорившийся монастырь превратился в процветающий деловой и влиятельный центр всей округи; Кингсбридж вырос в настоящий город. В церкви сейчас более сотни монахов служили литургию. С того места, где он сидел, Филип мог видеть удивительно красивые разноцветные окна второго яруса. За спиной у него стояло новое каменное здание библиотеки, где хранились сотни книг по теологии, астрономии, этике, математике — одним словом, по всем областям знания. Монастырские земли и угодья, на которых работали умелые и трудолюбивые люди, кормили не только монахов, но и сотни крестьян. Разве могла какая-то ложь перечеркнуть все сделанное им? Неужели процветающий и богобоязненный монастырь
