вот-вот порвутся о верхушки высоких сосен.
Временами стихия смирялась, и воцарялась тишина, нарушаемая только резкими криками огромных морских чаек. Изгнанные бурей с берега, они тревожно кружились над торфяными болотами.
Вздыбленные грозой океанские волны оставляли на песке груды белесой пены. Отдохнувшая гроза, яростно завывая, подхватывала их и, словно чаек, гнала прочь от воды, усеивая землю мокрыми белыми клоками. Налетая друг на друга, ошметки пены разбивались и вновь собирались в грязные валы. Поднятая на воздух очередным порывом ветра, пена застревала среди веток, забивалась в щели прогнивших пней и белела там, словно снег. По замерзшей равнине болот скользили пенные барашки, очень похожие на белые курчавые навершия волн, бившихся о берег в нескольких лье отсюда. Гроза налетала на них, разрывала на части и, подхватив пенные лоскуты, расшвыривала их по земле. Николя ощутил на губах соленый вкус океана.
Впереди, за небольшой рощицей, в окружении подернутых белым черных полей, показался обнесенный крепостной стеной средневековый город. Издалека он напоминал остров, вознесшийся из глубин обступавших его со всех сторон болот. Пришпорив коня, Николя галопом поскакал к городским воротам.
Он въехал в Геранд через ворота Сент-Анн. Звонкий стук копыт по старинной брусчатке эхом отражался от стен молчаливых домов; казалось, город обезлюдел.
Добравшись до Рыночной площади, он остановился перед каменным домом, спешился, привязал коня к торчащему из стены кольцу и, робко толкнув дверь, вошел внутрь. И тотчас наткнулся на Фину; услышав шум, она немедленно бросилась вниз.
— Ну наконец-то, господин Николя! Благодарю Тебя, Господи!
И, плача, она обняла его. Ее старческое лицо, обрамленное складками белоснежного чепчика, с морщинистыми, покрасневшими от слез щеками, к которым он когда-то прижимался, пытаясь скрыть свое детское горе, казалось, стало еще меньше.
— Ох, Иисус, Мария, Иосиф, какое несчастье! Накануне Рождества, прямо во время мессы наш господин почувствовал себя неважно. Через два дня он пошел в церковь, чтобы зажечь святую лампаду, и сильно простыл. Ему стало совсем плохо, да еще добавилась подагра; доктор сказал, что она вверх пошла. Он и нас уже не всегда узнает. Словом, вчера он причастился.
Взгляд Николя упал на сундук, где лежали плащ, шляпа и трость его опекуна. При виде знакомых предметов к горлу подступил горький комок.
— Пойдем, Фина, отведи меня к нему, — сдавленным голосом произнес он.
Худенькая, маленького роста, Фина поднималась по лестнице, обняв своего высокого кавалера за талию. Отблески огня, разведенного в камине, скудно освещали комнату. Каноник лежал, выпростав руки и вцепившись скрюченными пальцами в одеяло; из груди его вырывалось сдавленное, свистящее дыхание. Николя опустился на колени и прошептал:
— Отец мой, я приехал. Вы меня слышите? Я приехал.
Он всегда называл опекуна отцом. А тот всегда относился к нему как к сыну. Но сейчас он умирал. Уходил из жизни человек, который когда-то нашел Николя, взял к себе, постоянно о нем заботился и всегда, что бы ни случилось, относился к нему с нежностью и любовью.
Только сейчас, в отчаянии преклонив колени перед ложем умирающего, Николя понял, как дорог ему каноник. Он никогда не говорил ему о своей любви, ибо она всегда казалась ему само собой разумеющейся. А теперь у него уже не будет возможности сказать ему об этом. И тут он услышал — или ему показалось? — как лежавший на смертном одре каноник с невыразимой нежностью прошептал: «Сударь мой воспитанник»; старик всегда с нежностью обращался к Николя.
Взяв руку старца, Николя поцеловал ее и остался стоять, держа в руках сморщенную руку своего дорогого опекуна.
Пробило четыре; неожиданно больной открыл глаза. Из уголка глаза выкатилась слеза и медленно сползла по запавшей щеке. Губы дернулись, словно хотели что-то произнести. Каноник глубоко вздохнул и умер. Обняв ладонью руку Николя, Фина рукой воспитанника закрыла канонику глаза. На лице старика застыло выражение безмятежности.
Не позволив себе поддаться горю, верная домоправительница немедленно взяла дело в свои руки. Как требовал обычай ее родной земли Корнуай, откуда был родом и каноник, она сотворила крестное знамение над головой покойного, а потом широко распахнула окно, чтобы помочь душе вылететь из тела. Она поставила в изголовье свечу, зажгла ее и послала служанку предупредить капитул и жену хоругвеносца, слывшую знатоком погребальной церемонии. Когда сия многомудрая особа прибыла, с колокольни собора полился погребальный звон. Две женщины обрядили усопшего, сложили ему руки, ладонь к ладони, и обвязали кисти четками. В ногах кровати поставили стул и на него поместили тарелку со святой водой и веточку самшита.
Потянулись часы, казавшиеся Николя бесконечными. Оцепеневший, он сидел, не осознавая, что происходит вокруг. Желающие проститься с покойным входили в комнату, что-то спрашивали у него, и он им что-то отвечал. Сменяя друг друга у изголовья умершего, священники и монахини читали заупокойные молитвы. Согласно традиции, Фина подавала пришедшим блины и сидр, и многие, попрощавшись с каноником, спускались в гостиную, где шепотом беседовали о разном.
Одним из первых прибыл маркиз де Ранрей, но прибыл без Изабеллы. Отсутствие Изабеллы омрачило радость Николя от встречи с крестным. Несмотря на свой надменный вид, маркиз с трудом скрывал горе, вызванное потерей друга, с которым его связывала почти тридцатилетняя дружба. Народу пришло много, и в толчее он только успел сказать Николя, что получил письмо от Сартина, где тот выражал удовлетворение работой юноши. Они договорились, что молодой человек приедет в Ранрей после похорон, которые состоятся в воскресенье,
Часы шли, и Николя заметил, как изменяется лицо покойного. За несколько часов восковой цвет приобрел сначала медный, а потом и вовсе черный оттенок; теперь опавшая плоть напоминала профиль свинцовой погребальной статуи. Глядя на разлагавшиеся останки, нежность, охватившая Николя, постепенно улетучивалась; лежавшее перед ним мертвое тело уже не имело ничего общего с его опекуном. Он то и дело собирал в кулак всю свою волю, стараясь изгнать навязчивое видение, но оно упорно преследовало его вплоть до утра субботы, когда тело, наконец, положили в гроб.
В воскресенье выглянуло солнце и ударил мороз. После полудня гроб на носилках доставили в церковь; там собралось много народу. Николя напрасно искал в толпе Изабеллу. Погрузившись в собственные мысли, он перестал слышать песнопения и молитвы. Витраж в высоком стрельчатом окне над главным алтарем рассказывал о чудесах, совершенных святым Обеном, покровителем этого храма. Короткий зимний день подходил к концу, витраж постепенно тускнел. Сумеречный свет тяжелым потоком лился вниз, проникая сквозь цветные стекла, среди которых преобладали прозрачные синие стеклышки. Солнце скрылось. Утром его лучи ярко озарили витраж, днем под воздействием живительных лучей он расцвел пышным цветочным букетом, а вечером начал угасать.
Вот и человек, думал Николя, так же проходит этапы своей жизни. Взгляд его упал на гроб, покрытый черным покровом с серебряными крестами, мерцавшими в неверном пламени свечей, установленных на катафалке. И он почувствовал, как его затягивает печальный омут одиночества.
В церкви совсем стемнело. Зимой гранитные стены храма источали слезы. Запахи испарений, исходивших от мрачных, сочащихся водой стен присоединялись к ароматам ладана и свечей. Не оставляя никакой надежды, прогремел «Dies irae»[4]. Теперь, в ожидании окончательного погребения, останки усопшего поместят в часовню, возле парного надгробия, являющего собой лежащие фигуры Тристана де Карне и его жены.
Николя вспомнил, что почти двадцать два года назад его подбросили именно к этим фигурам, и именно здесь его подобрал и взял к себе каноник Лe Флош. Мысль о том, что опекун обретет покой в том месте, где он нашел младенца Николя, совершенно неожиданно оказалась для юноши утешительной.
В понедельник небо нахмурилось, и к Николя вернулось его мрачное настроение. Чувствуя жуткую усталость, он никак не мог заставить себя отправиться с визитом к маркизу, хотя тот напомнил молодому
