красным от вечного пьянства, неприятным лицом, он не вызвал бы ни у кого опасений, если бы не зубы и глаза.
Первые больше не были человеческими, каждый из них напоминал волчий клык. Большие, с половину мизинца Шерон, желтые и изогнутые, они едва помешались во рту. Женщина знала, на что способны такие вот зубки, и видела, как они могут вырывать целые куски плоти из живых людей.
Что касается глаз, то их и вовсе не было. Глазницы заблудившихся пусты. Именно поэтому заключенные в мертвые тела озлобленные души не могут найти дорогу в мир после смерти.
Он оскалился, чувствуя оранжевый свет, исходящий от Указывающей, но не смог сдержать своей ненависти и жажды крови. Бросился к ней с невиданным проворством, а затем взвился в воздух в длинном прыжке. С руки Шерон сорвался оранжевый сгусток света, ударил противника в лицо, и тот, словно врезавшись в невидимую стену, рухнул на пол. Попытался встать, обратив к ней безглазое лицо, словно пытаясь запомнить, и рассыпался миллиардом золотистых искорок, оставив после себя только память. Спустя несколько недолгих секунд искры остыли и превратились в ничто. Душа заблудившегося нашла дорогу в загробный мир.
Указывающая, подойдя к кладовке, услышала сдавленные рыдания.
— Нора, это Шерон. Открой, пожалуйста.
Тишина.
— Нора, он ушел и никому больше не причинит вреда.
Послышался звук отодвигаемой мебели, и дверь с потрескавшимися досками приоткрылась всего лишь на дюйм. В следующее мгновение рыдающая от пережитого жена смотрителя маяка оказалась в объятиях Шерон. Указывающая гладила перепуганную женщину по голове, словно она была маленьким ребенком, а не той противной теткой, что когда-то гоняла ее мокрой тряпкой за то, что девчонка вместе с ватагой городских мальчишек играла возле ее дома.
— Все хорошо. Все хорошо, слышишь? Опасность миновала.
Нора сотрясалась от рыданий.
Шерон говорила с ней так же, как с Найли, чтобы хоть как-то успокоить, но вдруг осеклась, не договорив предложение. Ей показалось, что все у нее внутри начало покрываться льдом.
Угли в очаге продолжали мерцать синим.
— Кто еще был в доме, кроме вас? — Голос у нее стал резким, взгляд метался по разом ставшему зловещим помещению.
Темный стол, сдвинутый шкаф, за которым мрак был особенно густым, раскрытая дверь в кладовку.
— Что? — Нора подняла заплаканное лицо.
— Кто еще был в доме?!
Жена Уве тоже увидела, какого цвета пламя, и заскулила от страха. Шерон пришлось повторить свой вопрос еще дважды, очень спокойным голосом, чтобы ее услышали.
— Лукаш. Кожевник из Сбрыжна. Они вместе пили, — прошептала Нора.
— Иди обратно. Закройся и не выходи.
Ее не надо было упрашивать. Жена смотрителя юркнула обратно, захлопнула дверь.
Шерон вновь достала игральные кости. В тот раз она думала об Уве, и кости привели ее к тому месту, где он умер. Теперь следовало найти кожевника.
Она не испытывала радости от предстоящей встречи. При жизни Лукаш походил на медведя, такой же здоровый, лохматый и свирепый. Оставалось догадываться, во что он превратился теперь.
Указывающая успела добраться до развилки, ведущей на маяк, когда заблудившийся с грохотом сбежал по лестнице со второго этажа. Она вскрикнула, отшатнулась, швырнула в него рыжим пламенем, споткнулась о порожек и упала, больно ударившись локтями. Ее магия пропала впустую, прошла над плечом кожевника, ударилась в стену и растворилась в ней.
Он, гремя сапогами, миновал последние четыре ступеньки. Часть его шеи была разорвана волчьими зубами, кровь пропитала одежду, пустые глазницы смотрели только на Шерон. Она проворно отползла назад, и ее пальцы сжались на воткнутом в доски пола холодном золотистом стило. Женщина рванула его на себя, а затем, словно нож, метнула в нависшую над ней жуткую фигуру.
Кидать ножи учил ее Димитр, еще когда они были детьми, и этот опыт никуда не делся. Острый стержень золотым копьем воткнулся в грудь заблудившегося, сверкнул, словно зеркало, от которого отразились солнечные лучи, и с противником произошло то же, что и с Уве.
Он рассыпался миллиардом теплых искр, на мгновение осветив грязное помещение, и оставил Шерон в одиночестве.
Она все еще сидела на полу, слышала, как за стенами ревет море, и старалась взять себя в руки.
Ее била крупная дрожь.
— …Мне надо домой, — сказала Шерон, глотнув теплого сладкого отвара из душицы и земляничных ягод.
Металлическая кружка приятно грела руки, и, если бы не девочка, она бы никуда не ходила целую вечность.
— Скоро я тебя отпущу, — пообещал Йозеф.
— Найли…
— С ней ничего не случится. Рассвет через полчаса. Хватит бродить по улицам в темноте. Пей. Тебе следует восстановить силы.
Ее учителю шел седьмой десяток, но он все еще выглядел крепким кряжистым дубом, и только хорошо знающие его могли заметить, как сильно он сдал в последнее время. Его седые волосы напоминали паклю, бороды Йозеф не носил, отчего был виден его изуродованный подбородок — двадцатилетней давности память о встрече с заблудившимся.
— Отлично справилась. — Он снял чайник с огня, поискал чистую кружку.
Шерон благодарно улыбнулась, не став удивляться, что на этот раз Клара одобрительно кивнула, полностью соглашаясь с главой их ордена. Вторая по возрасту в городе Указывающая считала Шерон легкомысленной девчонкой и не любила ее, хотя и признавала талант ученицы Йозефа. Сейчас она водила пальцами с аккуратно постриженными ногтями по брошенной на стол кожаной куртке.
В комнату вошла Иолата. Ученице Клары совсем недавно исполнилось пятнадцать.
— Как Нора? — спросил ее Йозеф.
Он выглядел уставшим и невыспавшимся.
— Уснула. — Нос у девушки был смешной, пуговкой. — Как рассветет, я попрошу кого-нибудь из города побыть с ней.
Чувствуя на языке вкус мяты и лесных ягод, Шерон постепенно приходила в себя. Указывающие пришли к маяку, когда все уже было кончено, но она все равно была благодарна им за компанию. Ночь выдалась тяжелой, шторм не утихал, и этот ужасный, грязный, неопрятный дом не добавлял ей настроения.
— Кто остался дежурить? — спросила она.
— Подняли с постели Матэуша. — У Клары была приятная улыбка. — Сейчас он делает последний обход. Иолата, налей мне, пожалуйста, кипятка.
Шерон поставила опустевшую кружку на стол:
— Мне надо идти. Я в порядке.
Йозеф коснулся ее лба шершавой холодной рукой:
— Хорошо, ученица. Иди. Тебя все равно не остановишь.
— Ребенок мешает твоей работе, — сказала Клара.
Шерон никак не прореагировала на эти слова, хотя сердце ее болезненно дрогнуло.
— Оставь ее, — нахмурился Йозеф.
— Я всего лишь сказала правду, — отозвалась Клара.
— Правда заключается в том, Клара, что сегодня должна работать ты, а не я. Когда начинается моя смена, я не думаю о ребенке. Ты должна быть очень благодарна, что сегодня я помогла тебе. — Шерон оставалась доброжелательной.
