естественными человеческими инстинктами', — ворчал Палевский, постепенно заинтересовываясь содержанием статьи. Дорнан, как было договорено с главным редактором, в начале статьи знакомил читателя с изобретением профессора, причем не скупился на похвалы гениальности и технической изобретательности автора. Стало быть, этим Палевский мог быть доволен. Он просто не понимал, какие еще могут быть возражения против его открытия. Дорнан задает вопрос: 'И почему я все же утверждаю, что кибернэрос, — который как конструкция заслуживает всяческого одобрения, — по сути своей блеф, одурачивание народа, профанация и унижение человека?' И далее продолжает: 'Человек — это звучит гордо', — писал Горький. Венец творения, как принято говорить. Самое развитое и сложное живое существо, Homo sapiens, как он себя называет. Можно ли низводить человека до уровня машины? Как же можно любовь, эту сугубо человеческую функцию, специфическую потребность удовлетворить без человека-партнера?'
'Ну, наконец-то, после множества возвышенных фраз хоть одно здравое суждение, которое можно проверить', — подумал профессор. Как бишь оно звучит: можно ли специфически человеческую потребность удовлетворить без человека-партнера? Чтобы упростить вопрос, он заложил в машину еще более доступную фразу. 'Если человек специфически человеческую потребность удовлетворяет с помощью человека-партнера, то он…' Машина с привычной быстротой подсказала ответ — людоед.
Больше сомнений не оставалось: господин журналист защищает людоедов! Профессор поставил вопрос в несколько более усложненной форме: 'Если человек удовлетворяет специфически человеческую потребность с помощью человека-партнера, но не является людоедом, что из этого следует?' Машина заработала медленно, она щелкала довольно долго, а затем дала сразу три ответа: а) его подвергают искусственному питанию, б) он гомосексуалист, в) он предприниматель, эксплуатирует чужую рабочую силу.
Профессор успокоился, но, чтобы лишний раз убедиться в своей правоте, поставил еще один вопрос в косвенной форме: 'Если человек удовлетворяет человеческую потребность без помощи человека-партнера, кто он?' И снова получил три ответа: а) отшельник, б) онанист, в) в безлюдной глуши справляет собственные нужды.
Профессор продолжал читать статью.
'Любовная жизнь в ее современной форме — такое же проявление человеческой сущности, как и любая другая наша деятельность; любовь — это совокупность инстинктов, воплощенных в человеке, однако она значительнее слепого, неосознанного инстинкта живого существа, в ней заключается то, что возвышает человека над животным'.
Профессор сначала проверил первую часть фразы с помощью ранее испытанной формулы: 'если… то…'. 'Если любовная жизнь в ее современной форме является одним из проявлений человеческой сущности, — поставил он вопрос, — то человек в его современной форме…' '…животное', — прозвучало неопровержимое суждение машины. 'Если именно любовь возвышает человека над животным, то любовь…' '…это мышление', — дала машина логически безошибочный ответ.
Профессор Палевский вздохнул. 'Противоречия, сплошные противоречия в каждой фразе, ведь животное не способно мыслить', — торжествующе заключил он. Это такая ерунда, что логически мыслящему человеку даже не стоит ею заниматься.
Теперь он просто наугад выхватывал куски из статьи: 'Если любовь красит нашу жизнь… то любовь…' '…лакмусова бумажка'. 'Если любовь — одно из высших проявлений души, то…' и '…любовь — это молитва', — поочередно проверял он утверждения Дорнана. 'Если человек — это такое психологическое единство, в котором психика неотделима от биологии, то есть соединение тел невозможно без участия душ, значит…' '…любовный акт-это переселение душ, а сама любовь — основной догмат буддистской религии'.
Очевидно, наш друг Дорнан в своем благородном порыве защитить справедливость прибег к поэтическим гиперболам, ибо трезвый машинно-логический анализ статьи привел профессора Палевского к фантастическим результатам. Вот некоторые из них:
'Любовь — это жареное сало на вертеле'. Так расшифровала машина фразу Дорнана: 'Какая-то неведомая и в то же время знакомая извечная стихия охватывает влюбленного, проникает в него, он чувствует себя так, словно огонь сжигает его, словно он растворяется в другом существе, которое поглощает все самое благородное в нем'. 'Любовь — щебетание птиц'. (Расшифровка фразы: 'Спонтанная песнь природы'.) 'Любовь — диссертация на историко-философскую тему'. (У Дорнана: 'Явление, возникшее в ходе исторического развития человека и вобравшее в себя его принципиальную суть'.) 'Любовь — игра в водное поло'. (Соответственно в тексте: 'Любовь облегчает тяжесть жизни, и мы как бы парим в ее среде, словно само счастье затеяло с нами шумную и веседую игру'.) И так далее… Ответы следовали один за другим и все более неожиданные.
Дорнан чувствовал, что так он далеко не продвинется. Борьбу надлежало каким-то путем активизировать, вернуть проблему с небес философии обратно на землю, а одними статьями не сдвинешь дела с места. Кибернэросов следовало разоблачить и выставить на посмешище каким-то ясным и доступным пониманию каждого способом.
Ему помогла случайность. Как раз в это время в Париже начался Международный конгресс этических наук. По традиции его должен был открыть президент республики. Дорнан припомнил прием в Академии, и тут его вдруг осенила невероятная идея. А что, если вместо президента на заседание явится его кибернэрос? 'Мировой скандал наконец-то откроет людям глаза', — ответил он себе.
Правда, вначале план казался неосуществимым. Ведь для этого требовалось устранить два почти непреодолимых препятствия: не допустить на заседание настоящего президента и как-то раздобыть кибернэроса, взять напрокат, наконец выкрасть, что ли, из музея, куда тот все же попал.
Но, сколь фантастической ни казалась Дорнану эта идея, она не давала ему покоя. А вдруг выйдет… Во всяком случае, он должен попробовать, решил журналист.
Вскоре Дорнан настолько сжился со своей идеей, что, даже не веря в се осуществление, все-таки отправился в Национальный музей на рекогносцировку. К своему удивлению, на месте кибернэроса он увидел лишь пустую витрину; президента куда-то забрали. Он обошел музей, но так и не нашел кибернэроса.
Его журналистское чутье сработало автоматически. Что это значит? Куда девался всемирно известный кибернэрос, гордость новобургундского гения, копия президента, ставшая чуть ли не национальной реликвией? Почему ее прячут от посетителей? Он тут же проинтервьюировал директора музея. Тот сперва, естественно, говорил околичностями, ссылаясь на инвентаризацию и реставрацию, но, когда Дорнан припер его к стенке и пригрозил, что поставит эти вопросы перед общественностью, на страницах газет, был вынужден признаться, что кибернэроса одолжил протокольный отдел президента. С какой целью — об этом не знает даже он, директор, но взяли его при условии, что через день-другой вернут обратно.
'С чего бы это протокольному отделу потребовался кибернэрос президента?' — недоумевал Дорнан.
— Может быть, они проделывают это не впервые? — спросил он без всякой задней мысли, повинуясь одному лишь инстинкту репортера.
— А как же, конечно, — ответил предупредительный директор и вынул регистрационную книгу: — Взяли 5 мая, вернули 7-го; взяли 8 июня и снова вернули через два дня; в июле и августе не брали, зато в сентябре затребовали 3-го, 7-го и 25-го. С 25-го кибернэроса восемь дней не было в музее. И вот сейчас взяли два дня назад…
Тут вдруг директор страшно испугался своей болтливости и принялся умолять Дорнана считать все сказанное секретной информацией и не публиковать сведений, которые могли бы навлечь на них обоих одни неприятности. Ги Дорнан, естественно, также не хотел этого и обещал отнестись к полученной информации как к секретной, и уж при всех условиях использовать ее так, чтобы оградить директора от неприятностей. Ведь в конце концов любой посетитель музея мог обнаружить таинственные исчезновения кибернэроса.
Загадка не давала журналисту покоя. 'Для чего мог понадобиться протокольному отделу кибернэрос президента?' — размышлял он, но так ни до чего и не додумался. Он еще раз просмотрел даты выдачи президента из музея, однако и это не дало ему ничего нового. Он уже хотел удовольствоваться наиболее простым объяснением, что кибернэрос потребовался супруге президента: в конце концов, как говорит латинская пословица, de gustibus поп est disputandum.[1] Но случайность помогла раскрыть истину. Два дня спустя, разыскивая собственную статью, он наткнулся в номере 'La Voix Humaine' от 7 мая на следующее небольшое сообщение: 'Президент республики принял Карлоса Модуньо, нового доминиканского посла'. Внезапно ему пришло в голову, что президента взяли из музея 5 мая. 'А может, эти два факта связаны между собой?' — мелькнуло в мозгу. Но он тут же подавил в себе абсурдную мысль. Что может быть общего между кибернэросом президента и назначением доминиканского посла? Тем не менее, поддавшись дразнящему любопытству, он просмотрел газеты за те дни, когда кибернэроса брали из музея. Ведь очевидно, что в случае надобности его возьмут не в тот же день, а заранее. И как он раньше до этого не додумался?
Вот тут-то Дорнан и сделал ошеломляющее открытие. Каждый раз изъятие кибернэроса совпадало с каким-либо событием в общественной жизни страны: 8 июня взяли президента, то бишь кибернэроса, а 10 июня президент присутствовал при торжественном спуске на воду нового военного корабля. Все шло как положено. А впрочем, кто знает?
На этот раз Дорнан просмотрел газеты внимательно, номер за номером. В июле и августе музейного кибернэроса оставили в покое. И в газетах за это время тоже не было никаких сообщений о президенте, кроме того, что он взял полагающийся ему отпуск. В сентябре он снова приступил к исполнению своих обязанностей, и тут одно за другим следуют поразительные совпадения; 3-го одалживают музейного президента — 5-го президент республики присутствует на приеме у американского посла, где произносит тост. Дата следующего изъятия из музея — 7 сентября. А очередное публичное выступление президента состоялось 8-го числа, когда он посетил международный пресс-клуб. И самое фантастическое совпадение: запись в регистрационном журнале музея от 25 сентября. А 26-го начался недельный визит президента республики в Гелию, в ходе которого глава государства посетил несколько городов, выступил в палате лордов, в парламенте, присутствовал на торжественном ужине у королевы, дал прием в посольстве и т. д. И вот наконец в последний раз президента берут из музея накануне заседания Конгресса морально-этических наук. Странные, более чем странные совпадения!
Дорнан не мог отвязаться от сумасбродного предположения: что если вместо президента все это время выступал его кибернэрос? 'Нет, это невероятно', — спорил он сам с собой. Ведь президент открывал заседание, произносил речи, выступал на совещаниях. Разве кибернэрос в состоянии проделать нечто подобное? Дорнан гнал от себя эту фантастическую мысль. 'Но ведь и кибернэрос сам по себе — существо фантастическое, — возражал Дорнан-скептик, — и вообще, что считать невероятным после того, как здравомыслящие люди всерьез принимают весь этот механический бред?'
В конце концов победило любопытство, и Дорнан принялся самым внимательным образом изучать публичные выступления президента. Тут он сделал потрясающее открытие, а именно: интеллектуальный уровень президента не превышает возможностей среднего кибернэроса! Было общеизвестно, что на данном этапе развития техники словарный запас кибернэроса достигает 500 слов. Дорнан не пожалел труда, с карандашом в руках посмотрел статьи президента и установил, что выступления главы республики являются перестановками всего лишь 347 слов. Разговорная шкала современных кибернэросов включает семьвосемь тем. Дорнан установил, что президент, где бы ему ни приходилось выступать, постоянно разглагольствовал только на три темы: о коммунистической опасности, о солидарности свободного мира и о новобургундском национальном престиже. Как признавал сам профессор Палевский, при создании киба он стремился как можно больше приблизить его к живой модели. Теперь подозрения уже не казались Дорнану столь фантастическими, и он с нетерпением ждал открытия Конгресса.
На открытии президент опять-таки говорил только на три заданные темы! 'Нет, — решил Дорнан, — нельзя объяснить простым совпадением, что ему
