все ее существо готово влиться в эту словно бы давно знакомую форму, всем существом она жаждет увериться, что это не сон, что и в ее земной плоти таится ее подлинное тело.
— Я тебе помогу, — сказал Дон.
Дрожа от напряжения, Бетти-Энн начала преображаться. Еще незнакомыми путями пробиралась она к новой области своего разума, к новому отсеку мозга. Какая здесь сложная система управления, все свилось в клубок. Снова мысли закружил неведомый поток, но, точно птицы, летящие зимой к югу, они чутьем угадывали верный путь. Поначалу перемена давалась медленно, трудно, Бетти-Энн даже закусила губу, чтобы не закричать от боли. А потом, ошеломленная, еще не веря чуду, она ощутила свое истинное тело — оно стало набирать силу и затрепетало, готовое явиться на свет. Потрясенная, она не вполне понимала, как это происходит, и лишь благоговейно и смиренно принимала то, что в ней совершалось: да, в ней скрыта великая тайная сила, которая снимет оковы с ее плоти и преобразит ее, и освободит, и слепит заново, и возродит. Она уже предчувствовала свой новый облик, формы и линии нового тела — оно было здесь, в новых отсеках разума, и то, что открылось в этих отсеках, не дополняло ее прежний разум, не превосходило его, но просто было иным, отличным от него, от прежнего ее существа, и чудесно (да, чудесно!) служило ее мыслям, при их помощи она могла делать с собой что угодно. Преображение шло все быстрей, все легче. А ведь она никогда еще ничего подобного не видела, ей и сейчас еще почти не верилось, но они ее научили. Все это было так странно… так чуждо.
Потребуется время, чтобы привыкнуть к новому обличью. Поначалу оно будет казаться чужим, потом просто новым, непривычным, а потом (время делает чудеса!) совсем своим, таким, как и должно быть. (Дейв сказал однажды: «Ходи, ходи, протопчешь дорожку».)
— Нет, — сказала Бетти-Энн. Она еще не пришла в себя от потрясения, не свыклась с переменой, еще не вполне верила в необычайную свободу, которую обрела вместе со своим новым естеством. — Нет, — тупо повторила она. Всем существом своим, не мыслями, не чувствами, но всем существом она ощущала свою к ним причастность и родство. Да, она одного с ними племени. Это правда, тут нет сомнений. — Нет, — снова повторила она. — Земляне — не мой народ.
Она оглядела себя — как нескладны земные одежды на этом чуждом теле… Она подергала платье, и на минуту ей стало грустно и одиноко.
— Значит, ты пойдешь с нами?
Она хотела было сказать:
— Да, да, пойду. Ведь я должна пойти с вами, правда? Вы — мое племя.
Но все впечатленья, все беспорядочно столпившиеся воспоминанья со стоном поднялись в душе. Она пыталась оттеснить их, пыталась забыть то волнение, которое впервые ощутила, когда ей сказали дома о приходе Дона. Мое племя живет среди звезд… как трудно в это поверить! Летят куда вздумается — вольные, свободные (а ведь я обещала Дорис дать ей завтра записи по истории и задумала такую интересную статью для студенческого «Кругозора»). Она ждала — пусть уймется смятение в душе.
— Дайте минуту подумать, — сказала она. Неподвластные ей чувства бурлили, грозя перелиться через край, точно кипяток из чайника. (Она стояла, остро ощущая странное свое тело, и смотрела на Робина, а он вглядывался в падающий за окном снег.)
Вспомнился давний страшный сон: ее комнаты больше нет, и на втором этаже вместо нее пустота, а когда Бетти-Энн проснулась, на коврике трепетал лунный свет, и нежные мамины руки обнимали ее — руки, которые всегда приносили покой, всегда, с тех пор как она себя помнит, и даже еще раньше. А внизу, в общей комнате, висят кружевные занавеси, лежат девять толстых альбомов с пластинками (сколько раз она их пересчитывала), после ужина Дейв иногда слушает музыку, и когда-нибудь она выразит эту музыку в красках, так, как ее чувствует Дейв и она сама тоже (а ведь теперь есть в ее мозгу то новое, что поможет ей совладать с красками, даст многое увидеть, и сделать, и открыть другим). А однажды на старом корявом дубе свили гнездо пересмешники, летом они пели всю ночь напролет, песни неслись в открытое окно, и она слушала, пока не приходил сон. На нее вновь дохнуло летней ночью — тонким ароматом гиацинтов, таинственным ландышем, пыльцой жимолости, острой пряностью роз. Воспоминания были не радостны и не печальны, но странно ярки, она ощущала все как наяву, всеми пятью чувствами и с тихим изумлением вглядывалась в прошлое, пока ее не бросило в жар.
Дон нетерпеливо пошевелился.
Когда-то давно-давно, когда она даже еще не ходила в школу, она смотрела на звезды, такие далекие… это одно из самых первых ее воспоминаний, что сливаются в надежное, успокоительное тепло еще не запечатленной в памяти, неуловимой ранней рани… Звезды были холодные, яркие, неодолимо влекущие — ей хотелось рвать их, как цветы. (А ведь есть такая сказка — о девочке, которой захотелось луну, и однажды девочка эта исчезла; и ее отец сказал, указывая на луну: «Она вон там, она уплыла по лунному лучу». И все горожане качали головами: ведь это было так печально.)
(Старик Кларк умирает от рака).
Но она смотрела на Робина, старого и все же молодого, такого мудрого, и в ней поднялась безмерная тоска, неутолимая жажда, какой не знают на Земле, — звезды манили и обещали, совсем близкие, достижимые, и она уступила их чудесному, неодолимому зову. (Кружиться подле ярких, пылающих солнц — и улетать к другим солнцам, угасшим, что будят вопросы, на которые не найти ответа; ей будут даны тысячи планет, и синие годы, и звук, и движение, и беспредельность, от которой замирает сердце, и все непонятно, непостижимо, пока неведомо откуда не примчится комета, — тогда поймешь, и узнаешь, и забудешь, и вновь попытаешься вспомнить… позднее… в некий час покоя и умиротворенности.) Ей хотелось пасть на колени пред могуществом мысли и благодарно протянуть руки — то, что было прежде руками, своим обретенным собратьям, хотелось закричать: вы — мое племя, мои братья, и это странное тело — мое! Вот кто поймет меня, потому что я и они — одно. Мы одного племени, а те, другие, — печальное. и забавное племя, и мир, который я знала до сих пор — это всего лишь… люди и людской мир… Вот они, настоящие мои братья! Жаркое волненье охватило Бетти-Энн, сердце ее неистово заколотилось, и она сказала:
— Да. Да. Я полечу. Вы — мое племя.
Решающее слово сказано. И хочется плакать.
Подошел Робин. Она подняла на него глаза, и в ней вспыхаула надежда.
— Мне надо попрощаться с родителями, — сказала она. — Я должна им сказать. Я не могу улететь, ничего им не сказав.
— Мне очень жаль, — подумав, сказал Робин. — Кажется, я представляю, что ты чувствуешь. Но это невозможно. Если мы позволим тебе попрощаться, о нас могут узнать, это слишком опасно. Мы хотим только одного — чтобы нам не мешали, мы ведь тоже никому не мешаем. Мы ждали тебя здесь, потому что твои родители… они, видно, хотели расспросить нас. А мы не хотим никаких осложнений.
— Но я не могу просто так их бросить! Мне непременно надо с ними увидеться! Надо сказать, что я уезжаю!
— Нас уже ждут, — сказал Доя. — Из-за тебя мы задержались с отлетом. Дольше нам ждать нельзя.
— Попрощайся с ними в письме, — предложил Робин.
— Я прошу вас… — сказала она.
Робин покачал головой.
— Такое у нас правило, Бетти-Энн. Так было всегда. Если земляне узнают о наших посещениях, если твои родители поймут… Нет, опасность слишком велика. Я не могу разрешить это своей волей. Мы хотим только одного — чтобы нам не мешали; это не так уж много.
Медленно она вновь обратилась в земную девушку с сухой рукой — так ей было привычней, здоровая рука, пожалуй, даже связывала бы ее. (А что бы сказал Билл, если б увидел меня с двумя руками, мелькнула праздная мысль, и где он сейчас, Билл… где-нибудь в армии… Но разве его красивое лицо, выражение его лица, память о нем… разве ей и теперь важно, что он скажет и что подумает? Я могу сделать так, чтобы рука вырастала незаметно, каждый день понемножку, и буду привыкать к ней, и можно сказать всем, будто она растет оттого, что я делаю такую особенную гимнастику… она растет, а через год, когда она станет такая же, как правая, никому это уже не покажется странным, даже мне самой… А плакать глупо, я не маленькая.)
— Я… я хочу побыть одна, — сказала Бетти-Энн. — Сейчас я приду в себя. Пожалуйста, оставьте меня на минуту.
— Перо и бумага на письменном столе, — сказал Дон.
Когда они вернулись, Робин спросил:
— Теперь тебе лучше?
И она ответила:
— Да… Я написала в колледж, что заболела и потому уезжаю домой. Они не станут беспокоить из-за этого моих родителей. — Она взглянула на Дона. — А родителям я написала, что должна уехать. — Она взглянула на Робина, ей так хотелось, чтобы он понял. — Это было нелегко.
— Поверь, мне очень жаль, — сказал Робин. — Но, я думаю, так для тебя легче. Письма я отдам тому человеку за конторкой.
— Нам пора, — сказал Дон.
— На улице ждет машина, — пояснил Робин. — До нашей разведочной ракеты несколько часов езды.
Они вышли из комнаты, в вестибюле Робин разбудил дремавшего портье и отдал ему письма Бетти-Энн и оплаченный счет.
— Будьте добры, отправьте письма с первой почтой, — сказал он.
(А Бетти-Энн подумала: письмо придет к Джейн дня через три, а то и через четыре, и она достанет его из почтового ящика… и откроет прямо тут же, на веранде… если только день будет не слишком холодный. Аккуратно оборвет край конверта справа, вытряхнет листок, а может, осторожно достанет пальцами эту единственную страничку, и на ней крупным торопливым почерком — так мало, так страшно мало, всего несколько слов.)
Они ехали в машине сквозь холодную ночь, Робин вел машину, а Бетти-Энн сидела между ним и Доном и дрожала; наконец, Робин заметил это и сказал:
— Включи отопление, Дон.
Он вел машину медленно, и ночь была такая долгая. Дон минутами задремывал, прислонясь к окну. Поначалу Бетти-Энн с трудом сдерживала нарастающее волнение — была в нем и горечь, но радостное предвкушение пересиливало. Немного погодя она повернулась к Робину, хотела попросить, чтобы он ехал быстрее, и вдруг ей отчаянно, неудержимо захотелось говорить, заглушить словами боль разлуки, но слов не было. Под конец, измучась, она хотела уже только уснуть и забыться (а быть может, унестись ненадолго мечтой к сверкающим звездам).
Ночь тянулась бесконечно. Но вот меж тяжелыми снежными тучами забрезжил первый неверный свет, а потом пробилась настоящая розовая заря, и тогда Бетти-Энн почувствовала, что во рту у нее пересохло и голова точно налита свинцом.
Дон пробудился от сна, посмотрел на карту.
— Сверни направо. На первом же повороте.
Окружающий мир обтекал их с двух сторон и медленно просыпался. Они по окраине объезжали небольшой город.
— Какой странный красный цвет, — сказал Дон. — Посмотри, Робин, на фуражку этого паренька.
Бетти-Энн жадным взглядом ловила все, что проносилось за окном.
