приходящей кухаркой, была вкусной, даже изысканной — раковый суп, соус из сморчков, свежий салат, судак под галантиром. Однако разговор за столом неожиданно принял не самый изысканный оборот.
Началось все с вопроса Владимира, адресованного сестре.
— Вот скажи, Аннушка, — обратился он к ней, — куда, по-твоему, могла бежать Елена Николаевна, несправедливо обвиненная и не видящая, как ей доказать свою невиновность? Допустим, ей необходимо на какое-то время скрыться — пока не выяснены все обстоятельства преступления, которого, мы все уверены, она не совершала. Где бы она могла найти убежище? Мне интересно твое мнение как человека рассудительного, и к тому же именно женский взгляд на вещи может подсказать нам нужное направление поисков.
Анна Ильинична отложила вилку, помолчала немного, затем молвила:
— Женский взгляд или не женский, а давайте рассуждать логически. Гостиницы и постоялые дворы, конечно же, отпадают сразу. Места проживания родственников, сослуживцев и знакомых, я полагаю, тоже. Правильно?
— Ну конечно, — согласился Владимир. Я пока хранил молчание, чрезвычайно заинтересованный в таком развитии беседы. — Туда полиция наведается в первую очередь. И, кстати, уже наведалась. Даже до Кокушкина добралась, по каковой причине мы и имеем честь видеть Николая Афанасьевича нашим гостем.
— Возможно укрыться в каком-нибудь из женских монастырей, — продолжила Анна Ильинична. — Или, допустим, в раскольничьей молельне.
— Теоретически — возможно, — опять согласился Владимир.
Я же счел нужным возразить.
— Нет, не пойдет Аленушка ни в монастырь, ни в молельню, — махнул я рукой. — Если бы вспомнила о родительских наставлениях да держалась богобоязненности, в каковой я стремился ее воспитывать, тогда, конечно, об убежище в монастыре она подумала бы в первую очередь. Только что я говорю?! Ведь при сугубом почитании родителей да при должной вероисповедности не только побега, но и всей этой истории не было бы. А то — покинула отчий дом, уехала в Самару, пошла на службу по торговой части, вышла замуж по первому порыву, и вот пожалуйста — мертвое тело, полиция, обвинения… Нет, с ее своенравием да разномыслием не пойдет она в монастырь. Не по ее это натуре.
— Ах, Николай Афанасьевич, боюсь, что натура здесь ни при чем, — возразил молодой Ульянов. — Если полиция на хвосте, а вины нет — тут куда угодно скроешься. И монастырь — это важное направление. Что еще скажешь, Аннушка?
— Я бы не исключила со счета дома терпимости, — совершенно спокойным голосом, не двинув бровью, произнесла госпожа Елизарова.
Я не поверил своим ушам и даже выронил рыбный ножичек, которым отделял порцию судака. Кусочек галантира упал на скатерть и лег там, подрагивая, как крохотная медуза.
Шумно отодвинув стул, я встал. Скомкал салфетку.
— Как вы сказали? Дома терпимости? — ледяным голосом переспросил я.
— Ну да, именно это я и сказала, — ответствовала Анна Ильинична.
— Вы полагаете, сударыня, что моя дочь подалась в камелии?[20] Вы смеете думать, многоуважаемая Анна Ильинична, что моя дочь, драгоценная моя Аленушка, не нашла ничего лучшего, как стать кокоткой? И более достойного места, чем бордели славного города Самары, для нее не существует? — Я бросил салфетку на стол. — Раз так, то с этой минуты…
Я не успел сказать непоправимое — «ноги моей больше не будет в этом доме». Меня остановил Владимир.
— Тс-тс-тс, дорогой Николай Афанасьевич, — смешно зацикал он. — Успокойтесь, прошу вас, сядьте. Уверяю вас, ничего такого у Аннушки и в мыслях не было.
— Ну конечно! — Госпожа Елизарова улыбнулась. Только улыбка ее показалась мне кривой. — Я вовсе не хотела сказать, что милейшая Елена Николаевна стала публичной женщиной. Упаси Господи! Но ведь Володя попросил меня высказаться об убежищах, а чем не убежище для молодой скрывающейся женщины — дом терпимости? Я имею в виду, не зарегистрированный. Официальные дома — это, понятное дело, не выход: замена паспорта на желтый билет, еженедельные медицинские осмотры, а соответствующие врачи все полицейские осведомители… Но в незарегистрированных салонах… Если, конечно, войти в доверие к хозяйке, договориться с ней и особо заплатить, — можно исчезнуть без следа для внешнего мира. Полиция туда не проникает, да и вообще сыщикам в голову не придет искать в подобных заведениях сбежавшую, по их мнению, преступницу.
Какая-то логика — хотя и умонепостижимая — в этих словах была. Я сел, расправил салфетку, однако вернуться к еде уже не смог.
— Удивительно спокойно вы об этом говорите, Анна Ильинична. Я никак не пойму — неужели вы сами в известных обстоятельствах могли бы на такое пойти?
— Если бы речь шла о прямой угрозе моей жизни, о моем аресте и, возможно, тюрьме, — медленно, словно выбирая слова, ответствовала госпожа Елизарова, — или если бы угроза нависла над моими близкими, а еще пуще — над делом, которому я служу, и это было бы целесообразным решением, — не стала бы и медлить! И никакая Сонечка Мармеладова не была бы мне укором.
— Да, Аннушка, даже я не ожидал от тебя такого. — В голосе Владимира прозвучало некое восторженное уважение, на мой взгляд, совершенно здесь неуместное.
Я опять скомкал салфетку и бросил на стол — словно в этот вечер мне другого занятия не оставалось, как мять да швырять салфетки.
— Но честь! — вскричал я. — Как же честь, дражайшая Анна Ильинична?! Или такой эссенции уже не существует? Да ведь люди порой смерть предпочитают измене чести. Люди порой на эшафот…
Тут я понял, что сболтнул лишнее, и прикусил язык. Словно темный ангел провел крылом над лицом женщины — она вмиг осунулась, щеки ее посерели. Анна Ильинична слабо повела рукой, будто бы отмахиваясь от чего-то, и промолчала.
Я протянул долгую паузу и хотел было перевести разговор на другой путь, но тут мне в голову пришло еще одно соображение, и я не смог его не высказать.
— Что же получается, Анна Ильинична? Полиция, как вы выразились, в определенные заведения не проникает, но мне-то чему себя посвятить в ближайшее время? Неужели я, Николай Афанасьевич Ильин, в поисках моей горемычной дочери должен предпринять анабазис [21] по сальянтным[22] местам Самары?
— А их только официальных в городе не меньше двух десятков, — вдруг с натужным озорством заявил Владимир.
— Да нет же! Ах, какой нескладный вышел разговор! С одной стороны — обида и намеки, с другой — неуместные шутки. — Госпожа Елизарова тоже в сердцах бросила салфетку на стол. — Володя спросил, я ответила. Это же чисто логическое перебирание вариантов. Лучше бы и не спрашивали! Можно подумать, будто я равнодушна к судьбе Леночки и могу только теоретизировать. Я же помочь хотела…
Словом, вместо дружеского ужина получился у нас конфуз. Владимир бросился успокаивать меня, потом мы вместе уговаривали Анну Ильиничну не сердиться, я даже извинился перед ней за вспыльчивость, и в конце концов все помирились. Только остался у меня на душе тяжелый осадок.
После ужина ушел я в отведенную мне комнату младших Ульяновых и, вместо того чтобы лечь спать, долго сидел у окна, глядя на полную луну и повторяя в памяти состоявшийся разговор. А ну как госпожа Елизарова права и Аленушка действительно сыскала приют в каком-нибудь вертепе? Нет, быть такого не может! Никогда! Ни при каких обстоятельствах жизни! Кто угодно, только не моя дочь! Но если не гостиница, не постоялый двор, не монастырь и не беглопоповская молельня, то где же обретается сейчас несчастная Аленушка? Цела ли она? Здорова ли?
Надо же, Анна Ильинична, как душу разбередила! Дома терпимости, видите ли… И нисколько она не похожа на Медею Фигнер! На какую другую Фигнер, может, и похожа, а на знаменитое сопрано — вовсе нет.
Вот в таких растрепанных чувствах я наконец лег и быстро провалился в беспамятный сон.
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
в которой мы знакомимся с судебным следователем
На следующий день после моего прибытия в Самару, во вторник, мы с молодым Ульяновым отправились в окружной суд — на встречу с судебным следователем надворным советником Иваном Ивановичем Марченко.
Покинув дом, мы вышли на Алексеевскую улицу, кликнули там извозчика, сели в пролетку и, доехав едва ли не до Волги, свернули на Дворянскую — на мой взгляд, красивейшую улицу Самары. Здесь выстроились внушительные каменные здания, среди них самые знатные — городская Дума, Коммерческий клуб и Александровская библиотека. Новый театр, выстроенный в итальянском стиле, уже одним своим видом звал на спектакли, и, будь я в других кондициях, непременно пошел бы на представление. Мы проезжали ряды лавок и магазинов с зеркальными окнами, в которые заглядывала фланирующая публика и откуда на публику бросали ответные взгляды яркие цветные колониальные, галантерейные и красные товары.
Наконец пролетка выбежала на Алексеевскую площадь. Справа от нас поднималась к небу высоченная деревянная часовая башня о трех ярусах.
На ней был огромный циферблат, выше него колокол, а венчал это примечательное сооружение шпиль с флюгером-петушком. По сторонам большой четырехугольной площади стояли каменные дома, и среди них выделялось статное двухэтажное здание окружного суда — с пилястрами, сплошным карнизом поверху и полуциркульными окнами в первом этаже. Расплатившись с извозчиком, мы вошли в сей храм юстиции. Чиновник в вицмундире объяснил нам, как найти господина Марченко, и через минуту мы уже поднимались по широкой каменной лестнице на второй этаж. На обширной площадке нам пришлось задержаться, чтобы пропустить большую группу судейских, спускавшихся навстречу, — видно, был перерыв в разбирательстве или заседании.
Надворный советник Иван Иванович Марченко занимал весьма просторный кабинет, окна которого выходили на Заводскую улицу. Сам господин судебный следователь восседал за письменным столом, возле которого стояло несколько деревянных кресел с жесткими сиденьями. У стены справа располагались два книжных шкафа, в простенке между ними висели фотографии в рамках и в рамках же — несколько официальных, внушительного вида бумаг с вензелями и гербами и благодарственный адрес от Дворянского собрания. Непосредственно над столом следователя висел большой портрет государя императора — копия известной работы художника Крамского. В углу стоял еще один стол — за ним сидел секретарь, старообразный человек с костлявым лицом.
Сам Марченко был еще не старым человеком, на добрый десяток лет моложе меня, однако выглядел он чрезмерно тучным. Тучность являла собою пример явного нездоровья, каковое подчеркивалось еще и тяжелым дыханием — дышал Марченко громко, с присвистом. Голову его венчала изрядная лысина, которую следователь пытался маскировать, зачесывая редкие волосы справа налево через всю макушку.
