Вечером дядя Агигульф явился мрачный и с Ильдихо шептаться стал. Просил у нее что-то. Ильдихо же таиться не стала, в полный голос ответила:
— Не дам тебе меда, и так мало осталось! Зачем это тебе мед понадобился?
Отец наш Тарасмунд рядом был и в разговор вмешался. Дядя Агигульф и сознался, что мед для Валамира нужен — захворал друг его Валамир.
И добавил:
— Полночи голый в воде простоял, как тут не простынешь. Все ждал, пока огольцы до кузницы доберутся… А те, видать, тащились нога за ногу.
Меда Ильдихо так ему и не дала. Но мы с Гизульфом ночью видели, как дядя Агигульф его украл. А он видел, что мы видим, и кулак нам показал. Мы на дядю Агигульфа больше не сердились.
Когда Гизульф женится и у него будут дети, мы обязательно такую потеху для них устроим. Это мы с Гизульфом так решили. Все равно ему придется брать жену и заводить детей, потому что он старший. Гизульф сказал, что впервые без уныния об этом думает.
Раньше в нашем селе жило много больше народу, чем теперь. В нашем селе было три больших рода — Хродомера (он первый на эту землю пришел и сел), Рагнариса, дедушки нашего, и Сейи (из того села, что на восход солнца от бурга — оно потом сгорело с половиной народа и старейшинами). Хродомер этого Сейю знал хорошо и в походы с ним, бывало, ходил. Это еще в прежние времена было, когда Аларих жив был и лютостью своей в страхе соседние племена держал. Еще когда Ариарих, отец Алариха, жив был.
После той чумы в нашем селе куда меньше народу осталось. Но я почти не помню, каким наше село до чумы было, потому что был тогда еще совсем мал. И Гизульф плохо помнит. Ахма-дурачок, может быть, и хорошо помнит, но ничего толком рассказать не может.
Дядя Агигульф тоже помнит, но дядя Агигульф не любит о чуме вспоминать.
Только один раз он рассказал нам с братом Гизульфом о скамаре.
Дедушка Рагнарис говорит, что князь Чума, которому все подвластны, часто облик скамара без роду и племени принимает и бродит так от села к селу, от бурга к бургу. И везде, где ни пройдет, семена мора рассеивает.
Потому и не любят у нас скамаров. Неизвестно, не князь ли Чума в обличии человеческом в село пожаловал — от скамара же не узнать, кто от родом и где земля его. Да и крадут они, говорит дедушка.
И что страшнее всего, иной раз в стаи сбиваются, могут пастуха убить и стадо угнать, а то и село разорить. Дедушка Рагнарис говорит, что раз разорила вот так скамарья стая одно герульское село. А Аларих как раз на герулов походом собирался. Пришел, а село разорено — скамары побывали. Единственный раз и был за всю жизнь, говорит дедушка, когда мы с герулами бок о бок против одного врага бились.
Окружили общими силами скамаров этих и многих мечами посекли. А кто остался — тех кого конями разметали себе на потеху, кого по герульскому обычаю живьем зарыли. Все холмы вокруг были в красных пятнах да в кишках скамарьих. Очень зол был Аларих на скамаров, говорит дедушка Рагнарис.
Когда один скамар в село приходит, часто на пропитание зарабатывая народ потешает, на руках, как другие на ногах, ходит, побасенки рассказывает, песенки поет, новости разносит. Скамары — слуги Локи, так дедушка говорит, оттого и веры им нет. И смех у них недобрый. Когда скамар один — смеется, а как товарищей себе найдет — в глотку готов вцепиться.
Работу же в селах им давать не любят и в дома не пускают.
Да и какая вера может быть тому человеку, который отдельно от рода своего по свету скитается?
Чума к нам летом пришла, но еще с весны слухи доходили, что прошелся князь Чума по становищам аланским, задел и вандальские села. Но далеко от нас это было.
Но все равно, говорил дядя Агигульф, тревога к нам закралась. Подобно тому, как смотришь на полыхание зарниц далекой грозы, а на душе беспокойно делается.
И Теодобад (молод тогда был, только-только дружину под себя взял) в бурге тревожился. Как дикий зверь взаперти метался и от тревоги этой лютовал. Когда человек один теодобадов горячкой захворал, Теодобад ему из бурга уйти повелел, а дом его сжег, хоть и роптала на то дружина. Потом нашли того человека. Так и помер на дороге, недалеко от бурга. И не от чумы умер, сказывали, а от обычной лихоманки.
Только все едино — не уберег Теодобад бурга. И дружину не уберег. Пришла в бург чума и многие умерли.
Наше село поначалу старые боги оберегали. Да и добрый Сын Бога Единого им в том пособлял. Так дядя Агигульф рассуждал.
Но потом, как чума прошла через село наше, годья Винитар немало попреков наслушался.
Дедушка Рагнарис и Хродомер пеняли годье Винитару, что врет он все про этого доброго Сына. Если бы его хваленый Бог Единый такой сильный и добрый бог был, разве позволил бы он чуме такое в нашем селе сотворить?
Вот Вотан и Доннар — они недобрые. Никто и не врет, что они добрые.
Годья же Винитар ярился и кричал, что Бог Единый попускает такие беды по грехам нашим многочисленным. И то диво, что не все село от чумы вымерло, а лишь часть, ибо истуканы на каждом шагу и идолопоклонство процветает.
Тогда-то, во время чумы, и уверовал Одвульф в Бога Единого, а после перед всем селом похвалялся, как Бог Единый с Сыном от напасти его, Одвульфа, уберегли.
С самим же годьей Винитаром так вышло. Годья за долг свой почитал по умирающим ходить, слово Божье им толковать, чтобы те хоть померли с пользой для души своей, коли жили, как зверье, в идолопоклонстве. И гневно с умирающими беседовал.
Рагнарис же с Хродомером между собою решили, что негоже годье со двора на двор бродить, чуму на плечах таскать. Предложили ему, коли он такой истовый, в храме Бога Единого денно и нощно молитвы возносить, но чтобы из храма ни-ни.
И отца нашего Тарасмунда на годью натравили. В доброте своей великой и нерассуждающей спас Тарасмунд годью от чумы, неукоснительно следя за тем, чтобы завет старейшин выполнялся.
Как вышел годья из храма, к умирающим идти вознамерившись, так и заступил ему дорогу Тарасмунд со щитом и мечом. Годья и понять-то толком не успел, что к чему, а Тарасмунд уже с размаху ударил его краем щита в подбородок, едва зубы годье не выбил. Но лучше уж живу быть, хоть и беззубу, чем с зубами, да в могиле.
Тело годьи бесчувственное в храм Бога Единого сволок. Занавес там висел, алтарную часть отделял; снял Тарасмунд этот занавес и ложе годье мягкое возле алтаря устроил. Себе же у входа ложе сделал. И никого в храм не пускал, а годью из храма не выпускал. Так и принудил годью подле Бога Единого и Сына Его жить.
Дядя Агигульф рассказывал, что еду и питье годье и Тарасмунду, носил он с шуточками и прибауточками, желая их взбодрить. Тогда он, Агигульф, совсем молодой был. Дядя Агигульф и сейчас в Бога Единого не верует, а тогда и вовсе для него ничего святого не было. Так дядя Агигульф говорит.
Отец наш Тарасмунд, которому мы с Гизульфом дядин рассказ потом пересказывали, возразил, что вовсе не было тогда у Агигульфа ни шуточек, ни прибауточек. Мрачным ходил тогда дядя Агигульф, ибо глодал его страх.
Про самого себя Тарасмунд говорил, что в те дни ярость в нем бешеная кипела и был он зверю дикому подобен, ибо от князя Чумы гибло село наше и ничего против этого Тарасмунд сделать не мог.
После годья признавал, что спасли его Хродомер с Рагнарисом от смерти, но утверждал, что это все Бог Единый с Сыном устроили руками язычников. Храм же после всего этого заново освящал годья, а за занавес очень ругал Тарасмунда.
С ними потом еще Одвульф в храме жил, но Тарасмунд Одвульфа презирал за трусость, ибо Одвульф к Богу Единому потому прибежал, что Бог Единый и добрый Сын сильнее князя Чумы и могут князя Чуму побороть. Вот и поспешил к более сильным переметнуться, чтобы оборонили.
Пришел же князь Чума в наше село так. Как дед и рассказывал, принял князь Чума облик скамара, только у нас тогда не знали об этом. Ибо этот скамар не был похож на прочих, наглых, да грубых, да трусливых. Был он немолод и видно было, что не от лености и гнусности нрава бродяжничает. Заметно было, что к работе на земле привычен — повадка выдавала.
Приютил же его Сейя и думал сделать своим человеком. Скамар же благодарность свою показывал.
Потом только поняли мы, что так-то и провел нас князь Чума. Был бы скамар на других похож, мы бы сразу его прогнали, в дом бы не пустили.
Сорок дней минуло с той поры, как скамар у Сейи поселился, и умер у Сейи раб. Внезапно умер: вот он стоит — и вот уж он пал на землю и мертв, а лицо черное.
Прибежали на поле и сказали о том Сейе. И прочие ту весть слышали.
Тогда-то и хватились скамара.
А здесь он, скамар. Со всеми на поле был, снопы вязал. Стоял, согнувшись; сквозь худую рубаху лопатки торчат, волосы серые от пота слиплись, а руки знай себе ловко работают.
Наше поле поблизости было, потому видели все, что со скамаром случилось.
Ударил его камень между лопаток. Кто бросил — того никто не заметил. И камней-то на поле вроде бы и не было, а ведь нашлось и немало.
Выпрямился скамар, еще не понимая, и тут ком земли прямо в лоб ему угодил. Повернулся скамар и побежал.
Ничем удивления своего не показал. Привык, чтобы его гнали. Стало быть, и в самом деле князь Чума это был, раз убегал, вину свою зная.
Побежал, но тут дорогу ему заступили. Метнулся туда, сюда — везде люди стоят.
Скамара быстро окружили со всех сторон — и родичи Сейи, и наша родня, и родня Хродомера на крик прибежала. И стали скамара бить.
Первым его Вутерих поверг, сын Сейи, друг отца моего, Тарасмунда, — ловко серпом по лицу ударил (в шею метил, но промахнулся). Тут все навалились, кто рядом был.
И мы с Гизульфом там были, и Ахма-дурачок, наш брат, — тоже. Все мы там были, все наше село прибежало князя Чуму гнать.
Когда же отступили от скамара, как волна от берега, то ничего уже от скамара и не осталось — одно только месиво темно-красное, я помню. Смотрели на это месиво в страхе, ибо князь Чума, даже если убить тело, в котором он пришел, так просто из села не уходит.
Гизела заплакала и на руки меня взяла. А я не понял, почему она плачет, потому что мне весело было скамара гнать. Я думал поначалу, что чума это
