четвертая дочь, прозванная отцом Пустышкой, она день и ночь молится в монастыре о его здоровье.
Эти бедняжки никогда не знали, что такое отцовская ласка. Они имели только одно право: ежедневно в 6 часов вечера присутствовать на церемонии снятия королевских сапог. Впрочем, в это время августейший отец мог поцеловать их в лоб и отправить обратно, в их комнаты, где принцессы занимались вышиванием, молились, вероятно, то мирились, то ссорились и ждали как величайшей милости, когда король соизволит в минуту свободного времени перед охотой забежать к ним, чтобы наскоро выпить чашечку кофе, который они специально для него приготовили. Их отец даже не задумывался, что только здесь мог бы найти милосердие и любовь, столь редкие как тогда, так и сейчас. Только женщины, подобные этим несчастным принцессам, могли сохранять присутствие духа, дорогие сердцу воспоминания и нежность посреди бушующего моря ненависти, когда становится непонятно, где верх и где низ, где право и где лево.
А в это время перед покоями умирающего короля разгораются страсти. Придворные все более склоняются к мнению, что короля следует соборовать, и даже отправляют было в опочивальню архиепископа Бомона, но того по дороге перехватывает Ришелье, умоляя «не убивать короля напоминанием о примирении с Богом». Как дико звучат подобные слова в устах священнослужителя! Когда же кюре осмелился сказать, что в подобной ситуации не оказались бы лишними Святые Дары, то сын Ришелье заявил, что «немедленно вышвырнет его в окно, если он услышит еще раз нечто подобное».
Вся эта сцена красноречиво свидетельствует о той пропасти, в которую мощный и влиятельный прежде католицизм загнал себя сам. Теперь уже никто из придворных не станет стоять на снегу под окном владыки церкви, вымаливая прощение за прегрешения; напротив, именно эти придворные и решают судьбы страны, вернее, даже не страны, поскольку огромная единая галактика распалась на автономные созвездия, связь между которыми осуществляется очаровательными дамами, чьи длинные шлейфы напоминают хвосты комет и у которых всегда найдется нежный взгляд для одного созвездия и томный вздох для другого. А над всем этим спектаклем, проходящим под аккомпанемент механической молитвы, царит бледный призрак смерти, который, если бы мог хоть что- нибудь сказать, то напомнил бы давно забытую в Версале истину: «Суета сует и всяческая суета!».
Смерть всегда была для людей неистребимым ужасом, который, не спрашивая ничьего согласия, врывается в столь уютный мирок, где человек порой бывает счастлив, но чаще постоянно чем-то недоволен и то и дело жалуется на судьбу. Когда смерть приходит, то перед глазами разверзается бездна, и здесь не существует слов «может быть», и язычник может только оплакивать свою несчастную, уходящую в неведомые дали душу, тогда как христианин уверен, что она идет на суд Бога. Это момент истины, когда уже ничего не изменить, потому что все, что ты совершил за жизнь, останется с тобой навсегда, вечно.
Что касается Людовика XV, то он, подобно всем людям благородного происхождения, презирал смерть, но все же в глубине души боялся ее до дрожи. Конечно, вряд ли кто из знати смог бы с непоколебимой уверенностью, как герцог Орлеанский, дед знаменитого Эгалите, пребывать в искренней убежденности, что смерти вообще не существует: этот человек был редким исключением. Но Людовик XV строго запретил говорить с ним о смерти вообще. Он избегал даже смотреть в сторону кладбищ или надгробных памятников.
Он делал вид, будто смерти не существует, в странной надежде, что она не заметит его… Но иногда на короля находило нечто, и тогда он внезапно приказывал остановить свой экипаж неподалеку от кладбища и посылал узнать, сколько человек за сегодняшний день было похоронено. Когда подобные странности случались в присутствии мадам Помпадур, бедняжка едва не падала в обморок: ей делалось дурно.
Известен также случай, как король, отправлявшийся на охоту, встретил крестьянина, несшего на спине гроб. Людовик немедленно остановил коня, чтобы поинтересоваться, для кого предназначается гроб. «Для вашего раба и брата во Христе, – ответил крестьянин, – Ваше Величество как раз проезжали мимо участка, на котором он всю жизнь трудился». – «И отчего же он умер?» – поинтересовался король. «От голода», – последовал ответ. Самодержцу ничего не оставалось, как пришпорить коня. В наши дни ему бы сказали: «Не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по тебе». Смерть не разбирает сословий, ей не мешают ни церемониалы, ни роскошные покои, ни надежная стража. Химерический сон закончился, как театральное представление, а впереди остается только пустота, где властвует ухмыляющийся призрак, не удосуживающийся сообщить, что там – ад или чистилище.
Самое время вспомнить, что же ты сделал хорошего и доброго, кто станет тебя вспоминать. Может быть, ты встретишь души тех погибших на полях сражений только из-за того, что твоя фаворитка обиделась на очередного сильного мира сего? Не правда ли, вся прошедшая жизнь кажется глупой ошибкой, ибо «ты совершил столько зла, сколько было в твоих силах». Впрочем, все эти ужасы касаются не только все еще царствующего Людовика XV, но и любого человека, символа вечности, который трудится каждый день на своем месте или, наоборот, ничего не делает. Бедный человек, запертый во времени, как в тюрьме: все его дела ничего не стоят перед лицом вечности, если он забывает о духе, единственно великом и бессмертном, а потому не боящемся забвения.
Людовик XV еще 30 лет назад, получив прозвище Бьенэме, вряд ли смог бы хоть что-то упорядочить в путанице, охватившей всю страну, но, по крайней мере, еще тлела надежда, что монарх не уподобится бревну, несущемуся в океане. «Что я сделал, чтобы заслужить такую любовь?» – удивленно вопрошал тогда король Франции. Ничего, он дал надежду. Теперь же он в отчаянии задавал вопрос: «Что я сделал, чтобы заслужить такую ненависть?», и ответ был немного короче первого: «Ничего».
Король мог бы возразить, что именно так и живут миллионы прочих людей, отдаваясь воле волн жизненного моря и наивно полагая, будто впереди их ждет какая-то цель. Но нет, король – существо иного порядка, ибо его жизнь находится под пристальным вниманием общества, которое не простит ему потворства очередной фаворитке или содержания его Оленьего парка со столами, уходящими под пол и появляющимися уже заполненными яствами.
И вот 4 мая 1774 года придворные отметили с живым интересом, что графиня Дюбарри вышла из королевских покоев сильно расстроенная. Отсюда следовал вывод, что король находится при смерти. И верно: Дюбарри, вся в слезах, обошла свои покои, мысленно прощаясь с роскошью, которая окружала ее долгие годы, и собирая вещи, чтобы покинуть дворец навсегда.
В эту же ночь к Людовику XV по его просьбе прибыл аббат Мудон, который причастил и за 17 минут исповедовал умирающего. На следующий день Дюбарри, заливаясь слезами, села в фаэтон, заботливо предоставленный ей д’Эгийоном, который все еще надеялся на продолжение своей игры, и исчезла, чтобы появиться в королевском дворце случайно через много лет на ночном концерте в парке, устроенном Марией Антуанеттой.
Как же тогда бывшая чародейка, злая волшебница, давно утратившая свои чары, напугала всех этих легких райских птичек, которые, едва увидев ее черное домино, испуганно замолкли! Хотя можно ли обвинять во всех смертных грехах одну Дюбарри, которая была дочерью неизвестного отца и родилась в нищете, потом занималась проституцией и волей случая вознеслась столь высоко?
Думается, она искупила свои грехи, плача и вымаливая себе прощение на эшафоте. Ее головка тоже скатилась из-под ножа гильотины, и теперь вряд ли кто вспомнит ее, когда-то всеми проклинаемую.
А из покоев короля приходят новые сведения. Людовик XV заметно волнуется. Он с самой ночи ждет Святые Дары. В шесть утра их приносит кардинал Рош- Эмон, облаченный в парадную мантию епископа, и наскоро делает все, что положено при этой скорбной церемонии. Рош-Эмон уже собирается уходить, когда по дороге его перехватывает аббат Мудон и уговаривает его во всеуслышание объявить буквально следующее: «Его Величество раскаивается во всех содеянных им постыдных поступках и намеревается в будущем с Божьей помощью избегать чего-либо подобного». При этом старый Ришелье подает такую реплику, которую ни один из присутствующих так и не осмелился занести на бумагу, но известно, что покраснели при этом все.
Во всех парижских церквях непрестанно возносились молитвы, и все придворные, включая дофина и его юную супругу, присутствовали на многочасовом богослужении, как вдруг разразилась страшная гроза, такая сильная, что от вспышек молний гасли алтарные свечи. На город обрушились потоки воды. Люди сочли это мрачным предзнаменованием и разошлись со службы, не глядя друг на друга, быть может, впервые задумавшись о чем-то более серьезном, чем наряды и обеды.
Возможно, этот гром был предвестником грядущего нового времени, объявлявшим, что вместе с Людовиком XV умирает прежняя эпоха и возврата назад не будет. Смерти короля ожидали с минуты на минуту с того самого времени, как дворец покинула ненавистная Дюбарри, однако конец все еще не наступал, и все ловили себя на мысли, что ждут с нетерпением, когда же это событие все-таки произойдет.
Король умер 10 мая 1774 года. К этому времени он уже вызывал у всех, кто находился с ним рядом, только чувство глубокого отвращения. Дофин и дофина стояли в своих покоях, уже совершенно одетые и готовые отправиться в путь, ожидая только сигнала – погашенной свечи на окне в королевских покоях. И вот ее свет заколебался и наконец исчез. Немедленно кругом раздался страшный грохот: это весь двор упал на колени. Везде слышались крики: «Да здравствуют Их Величества!». Теперь дофин и его супруга стали королем и королевой. Молодые правители тоже упали на колени, восклицая: «Господи, направь и защити нас, ведь мы еще слишком молоды, чтобы царствовать!». Как же они были правы, и, наверное, сами не понимали, насколько. Тем временем умершего Бьенэме положили в двойной свинцовый гроб и надежно залили винным спиртом. А жизнь продолжалась, и уже новый король, Людовик XVI, находился на пути к Парижу, а граф д’Артуа удачно сострил, чем вызвал веселый смех придворных, хотя еще слезы не высохли у них на глазах. Однако все уже поняли, что смеяться гораздо приятнее, чем плакать. Итак, танцуй, танцуй свой легкий прекрасный менуэт, даже если находишься на тонком льду, готовом через минуту рухнуть в разгорающийся под ним адский огонь.
Людовику XV решили не устраивать торжественных похорон: это было не к месту и не гармонировало со всеобщим настроением. 11 мая 1774 года из Версаля выехали обыкновенные похоронные дроги в сопровождении двух карет, причем несколько дворян, следовавшие за ними, даже и не думали облачаться в траурные одежды. На пути к Сен-Дени процессию провожала толпа зевак, остривших по поводу умершего и непрерывно советовавших кучерам прибавить ходу. Гроб с телом бывшего Возлюбленного быстро опустили в яму и так же до неприличия быстро засыпали землей. Наверное, во всей стране только одна бедняжка, принцесса по прозвищу Пустышка, продолжала оплакивать смерть своего отца.
Отчаяние доктора по имени Смерть. Жозеф Игнас Гильотен
Этот человек обладал чудовищной фамилией. Она пугала его самого, пожалуй, так же сильно, как и миллионы людей во всем мире. Под конец жизни, во времена правления Наполеона, Жозеф Игнас написал прошение властям страны, чтобы изменили наименование инструмента казни, изобретенного им. Однако уже всем было известно такое название, как «гильотина», и доктору было решительно отказано в его просьбе.
Жозеф Игнас Гильотен был потомком очень древнего рода, однако благодаря ему это достойное имя было навеки покрыто позором, и доктор Гильотен принял суровое решение. «Простите меня, – думал он, обращаясь к предкам. – Но я не могу поступить иначе. Теперь это имя страшно опозорено, и мне нет прощения, но я сделаю все возможное, чтобы это имя навсегда исчезло». Неизвестно, что именно сделал потом доктор Гильотен, но в настоящее время никто из историков не сможет найти ни одного потомка доктора Смерть, ни одного человека, который принадлежал бы к этому роду, никого, кто бы носил эту навеки проклятую фамилию – Гильотен.
Отцом Жозефа Игнаса Гильотена был адвокат, человек предельно честный, а потому не сумевший приобрести ни солидного состояния, ни постоянной клиентуры. Он обладал гипертрофированным до болезненности чувством справедливости, а потому, даже если ему сулили огромные деньги, он, не будучи уверенным в невиновности обвиняемого, брать его под свою защиту отказывался. Это врожденное чувство справедливости отец передал и своему сыну.
