бегство принцев крови, и вряд ли они чувствовали себя униженными этим фактом.
Но, возможно, принцы поступили разумно, поскольку весть о взятии Бастилии уже пронеслась по всей стране, а в окрестностях Парижа наиболее рьяные патриоты с настойчивостью ищеек разыскивали Жозефа Фулона, ненавистного всем супер-интенданта, который, как они считали, единственный был виноват в том, что народ задушен налогами и дороговизной. Никто не забыл, как однажды Фулон в ответ на сентенцию вроде «народу нечего есть» опрометчиво произнес слова, ставшие для него роковыми: «Народу нечего есть? Тогда пусть он жрет траву». Теперь этому старику предстояло ответить за них.
74-летнего Фулона обнаружили в окрестностях Фонтенбло, в Витри; патриотам помогли его же собственные слуги. Крестьяне немедленно схватили его, привязали на спину охапку соломы, повесили на шею крапиву и колючки и в таком виде на веревке потащили в Париж, сопровождая проклятиями и угрозами. «В Париж, старая каналья! – орали они. – На справедливый суд, в Отель-де-Виль!».
Мало кто из жертв народного гнева достигал Отель-де-Виля. Не суждено это было и Фулону. Чем дальше его тащили по Парижу, тем теснее и разъяреннее становилась собравшаяся кругом толпа, тем громче звучали крики, как ни странно, неких «хорошо одетых лиц»: «К чему его судить, если это станет только еще одной временной отсрочкой? Народ уже осудил его за последние 30 лет! Его вина давно доказана!». Немедленно санкюлоты схватили старика, непрерывно умолявшего о пощаде, но его никто не хотел слушать. Народ требовал отмщения. Фулона протащили через Гревскую площадь, к фонарю. Вздернуть суперинтенданта удалось только с третьей попытки: дважды веревка рвалась, и все это время жалкий старик умолял пощадить его.
После того как Фулона все же кое-как повесили и таким образом осуществили долгожданный самосуд, его мертвое тело потащили по улицам, а голову с воткнутым в рот пучком сена отрезали, посадили на пику и понесли по улицам среди торжествующего воя: «Хотел заставить нас жрать траву? Теперь жуй ее сам!»
Но это еще был не конец кровавого беспредела, а только самое его начало. У санкюлотов кровь разгорелась не на шутку. В этот же день был арестован зять Фулона, интендант Парижа Бертье, скупщик хлеба. Испуганные историей с Фулоном городские власти отправили национальных гвардейцев для сопровождения арестованного.
Бертье, пока еще храбрящийся, прибыл в Париж к концу дня в открытом экипаже. Его немедленно окружили санкюлоты с плакатами, на которых было крупно написано: «Он обворовывал короля и Францию. Он пожрал народное продовольствие. Он был рабом богатых и тираном бедных. Он пил кровь вдов и сирот. Он предал свою родину». Толпу совершенно не смущал вооруженный эскорт Бертье.
Глаза интенданта остекленели от ужаса. Вокруг него колыхалось море пляшущих от предвкушаемого восторга фурий, которые принесли с собой жующую траву голову Фулона на пике. Возможно, совесть этого человека спала крепким сном, но его нервы в тот момент не выдержали. При виде подобного дикого зрелища Бертье потерял сознание.
Охрана задержанного в тот раз оказалась на высоте, и Бертье все же был успешно доставлен в Отель-де-Виль. В это время интендант уже мало что понимал в происходящем. Его заставляли отвечать на вопросы, и он не мог понять, в чем его, собственно, обвиняют. Он делал свое дело, выполнял приказы, которые поступали к нему сверху. Наконец он сказал, измучившись: «Делайте, что хотите: судите, выносите приговор, но сейчас дайте поспать». Он не спал двое суток и хотел бы отдохнуть. Сейчас тебе дадут отдохнуть, Бертье, навсегда!
Суд постановил отправить интенданта в тюрьму аббатства в сопровождении того же отряда гвардейцев. Тем не менее на этот раз у самых дверей здания охранников просто разметали в разные стороны. Тысячи рук схватили Бертье и поволокли к фонарю. Только в этот момент в интенданте проснулась давно уже дремавшая храбрость. В давке ему удалось схватить ружье, и он защищался им, нанося удары направо и налево. И все же он был один против толпы. Его повалили, изуродовали и повесили. Мертвое тело было затем растерзано, голова интенданта и его сердце взлетели на пиках над обезумевшим городом.
Даже многие идейные революционеры были потрясены этими жуткими самосудами после взятия Бастилии. Например, Гракх Бабёф записал: «Господа, вместо того чтобы цивилизовать, превратили нас в варваров, потому что они сами варвары. Они пожинают и будут пожинать то, что сами посеяли». Справедливые слова, Гракх Бабёф, пройдет не так много времени, и ты сам пожнешь в полной мере то, что посеял.
А современникам остается только память и возможность задуматься о многом, стоя около железной консоли на улице Ваннери, где погибли первые жертвы санкюлотского террора, или глядя на остатки Бастилии, претерпевшей любопытную метаморфозу: ее известняковые блоки стали мостом Согласия, что нависает над Сеной.
Судьба мечтателя. Жак Казотт
Наверное, в мировой истории найдется не так много людей, подобных Жаку Казотту. О его жизни известно крайне мало, и можно с точностью сказать только о том, когда он родился и умер. Тем не менее его имя известно всем, а судьба распорядилась так, что известен он именно благодаря своей смерти, которая оказалась более значительной, чем жизнь. Однако история полна парадоксов, а потому удивляться этому уже не приходится.
Жак Казотт прославился тем, что мог предвидеть будущее, однако почему ему достался столь удивительный дар, так и осталось загадкой для всех последующих поколений. Некоторые историки даже склонны рассматривать эту историческую личность как легенду, миф наподобие Калиостро или графа Сен- Жермена. И тем не менее это правда.
Жак Казотт родился 7 октября 1720 года в провинциальном Дижоне. Он успешно учился в католическом коллеже иезуитов, после чего с блестящими рекомендациями своих наставников – святых отцов – отправился в Париж, где стал поначалу чиновником, а потом сделал карьеру поистине блестящую. Казотт служил комиссаром в Министерстве морского флота, колониальное ведомство которого направило его затем на остров Мартиника в качестве инспектора. На этом далеком острове он женился, и весьма удачно, поскольку супруга Казотта была дочерью главного судьи Мартиники. Он жил с женой в любви и согласии, пользуясь заслуженным почетом и уважением жителей. Его дом всегда был полон друзей, он имел двух обожаемых детей – сына и дочь. Так прошло около 10 лет.
Казотт пробовал силы и на писательском поприще. Он известен как автор сложного романа с запутанным фантастическим сюжетом под названием «Влюбленный дьявол». Кроме того, он писал очаровательные сказки и новеллы, сюжеты которых, по всей вероятности, были навеяны историями «Тысячи и одной ночи». Писал Казотт также дивные, полные изящества стихотворения и басни. Его произведения неизменно встречались благосклонно в высшем свете. Во всяком случае, очаровательные дамы, что умеют так мило и лукаво улыбаться, закрываясь веерами и кружевными благоухающими платками, с удовольствием читали творения автора, который, несмотря на это, продолжал все же оставаться непризнанным мечтателем. Его стихи можно было заучивать наизусть, переписывать в альбомы, а потом – только сравнивать, например с Лафонтеном.
Современники вспоминали, что Жак Казотт был на редкость добродушным человеком. Он обладал изяществом, непременным для человека, который привык вращаться исключительно в высшем обществе. Он был насмешлив и остро– умен, всегда мог развеселить красавиц, его обаяние было неотразимо. Этот человек с первого взгляда мог расположить к себе любого. Казотта любили даже чужие дети, а собственная дочь его просто боготворила. Он навсегда остался для нее идеалом.
Удивительно, что именно этому человеку достался этот странный дар – пророчества и предвидения: ведь он не был ни отшельником, ни аскетом, он любил жизнь во всех ее проявлениях и нисколько не напоминал отрешенного от всего земного пророка с горящим взглядом и неземной печатью на лице. Жак Казотт был прежде всего мечтателем, всегда стремившимся поймать золотую птицу-удачу, а потому умел поразительно тонко прислушиваться к собственным мечтам, цветам, запахам и звукам. Видимо, оттого он был способен предчувствовать грядущие страшные перемены. Ведь поэтам и мечтателям это порой свойственно.
Иногда эти мечты становились для Казотта более реальными, чем окружающий его мир, а фантазии и неуловимые ощущения помогали понять то, что другим пока еще было недоступно. Вот как описывал Казотта Шарль Нодье в одном из своих очерков: «К крайнему своему благодушию, так и сиявшему на его красивом и веселом лице, к нежному и кроткому выражению по-юношески живых голубых глаз, к мягкой привлекательности всего облика господин Казотт присоединял драгоценнейший талант лучшего в мире рассказчика историй, вместе причудливых и наивных, которые в одно и то же время казались чистейшей правдою в силу точности деталей и самой невероятной сказкою из-за чудес, коими изобиловали. Природа одарила его особым даром видеть вещи в фантастическом свете».
Но, быть может, удивительнее всего были в этом случае не предвидение и не фантастика, присутствовавшие в произведениях Жака Казотта, а то, что вскоре весь мир сделался страшнее самой ужасной выдумки, и это происходило в той же реальности, только больше никто не осмелился бы назвать рассказчика выдумщиком.
Поскольку Казотт, помимо прочего, был еще немного философом, что, впрочем, также довольно часто свойственно людям творческого склада, он много размышлял о смысле жизни (об этом свидетельствуют его письма, адресованные сыну Сцеволе). Он понимал, вернее, чувствовал, что мировая гармония давно утрачена, а коли дело обстоит именно так, то человеку не миновать и скорой расплаты, которую можно назвать как угодно – Страшным судом, революцией, одним из воплощений адских чудовищ, и писатель не виноват в том, что его не хотят слышать.
Между прочим, Казотт, всегда остававшийся роялистом, мечтателем и человеком чести, всерьез разрабатывал план побега Людовика XVI, заключенного в тюрьму Консьержери. В своих письмах он рассуждал о том, что нужно для того, чтобы поднять во Франции сопротивление безбожной власти. Наконец, он был даже рад предоставить собственное имение королю и его свите. Тогда его больше всего беспокоило, сможет ли он обеспечить достаточный комфорт сверженному монарху. Разве это не свидетельствует о благородстве его сердца, которое в те времена уже было не в той мере свойственно дворянам, но являлось непременным для их славных предков?
Предсказания Казотта начали вспоминать лишь после революции, которую все с таким нетерпением ожидали. Вдруг многие литераторы поймали себя на мысли, что о подобных событиях они уже читали. Этим дежа вю являлось произведение Казотта «Поэма об Оливье», которая была создана автором за 30 лет до революции. Главный герой этого фантастического произведения попадает в странное и устрашающее место, где находится множество отрубленных голов. Эти головы живые. Они плачут или смеются, и все они рассказывают о своей жизни и об обстоятельствах собственной казни.
Возможно, когда Казотт писал «Поэму об Оливье», его снова сравнивали – только на сей раз с Данте: ведь все это напоминало уже описанные итальянским гением круги ада, но только позже сделалось ясно, что автор не стремился философствовать или морализировать, подобно Данте. Его рассказ обрел воплощение в реальной действительности, хотя именно так и должно происходить со всеми настоящими литературными произведениями. Слово писателя – это поступок, а значит, все, что он пишет, рано или поздно непременно становится реальностью.
Однако предоставим слово Жаку Казотту, в то время еще молодому автору: «Влекомые собственным весом, части наших тел попадали в глубокую яму, где смешались со множеством чужих разъятых туловищ. Головы же наши покатились прочь, точно бильярдные шары. Сумасшедшее это вращение отняло последние остатки разума, затуманенного сим невероятным приключением, и я осмелилась открыть глаза лишь по прошествии некоторого времени; тут же увидела я, что голова моя помещается на чем-то вроде ступени амфитеатра, а рядом и напротив установлено до восьми сотен других голов, принадлежавших людям обоего пола, всех возрастов и сословий. Головы эти сохраняли способность видеть и говорить; самое странное было то, что все они непрестанно зевали, и я со всех
