Пятый сон Веры Павловны

– О чем это ты?

– Если хочешь, чтобы я тебе помог, выкладывай все, что с тобой случилось. Я же чувствую, ты чего-то недоговариваешь, – покачал головой Сергей. – Баксы-шмаксы, записная книжка, дезодорант… Стал бы ты поднимать меня в субботнее утро ради такого набора… Ты, наверное, хотел сперва рассказать, там, в кафе, но потом раздумал… Такое бывает, могу понять… Хотя и в этом случае, Алексей Дмитриевич, готов напомнить: не доверяй сильно-то ребятам полковника. Они, конечно, с удовольствием подежурят в твоем подъезде: чисто, спокойно, денежно, но я на твоем месте и самому полковнику не сильно бы доверял… Понятно, он вроде как твой кореш, но почему?… Да потому, что всегда может к тебе прислониться. И прислоняется. И тянет из тебя деньги, машины, уверенность. Не для себя понятно, а для родной милиции, – усмехнулся Сергей, – но именно потому я и не стал бы доверять полковнику на сто процентов. Тебе он, не дай Бог, случись что, никогда не позволит прислониться к своему казенному плечу, украшенному полковничьими погонами. Такие, как Каляев, не любят проигрывающих. У него свои устремления, они с твоими совпадают случайно и временно. Как говорят, такова структура текущего момента. А оступись ты, полковник Каляев незамедлительно использует знание всех твоих слабых мест. Против тебя, естественно.

Они поднялись в домашний кабинет Суворова.

Три стены кабинета занимали сплошные книжные стеллажи.

Казалось бы, книжной пылью должно было пахнуть еще на лестнице, но в кабинете ничего такого не чувствовалось. За книгами тщательно ухаживали. Философ не любил прятать книги за стекло. Книга должна дышать, утверждал он, книга всегда должна находиться на виду. Когда книга стоит на открытой полке, ее присутствие особенным образом и всегда благотворно воздействует на человека. Не может человек рассказывать грязные анекдоты на фоне бесчисленных книг, не может замышлять обман и преступление… Некоторая наивность всегда была присуща Философу… Впрочем, добрая треть библиотеки принадлежал Вере Павловне – редкие издания Чернышевского, Вольтера, русских и французских философов девятнадцатого века.

Глядя на ряды книг, многие из которых он не только не читал, но и никогда не держал в руках, Сергей по-другому, чем всегда, ощущал прошлое. Здесь, в кабинете Суворова, он очень явственно ощущал прошлое – со всеми запахами, шумами, движениями, будто перед ним крутили странный бесконечный фильм. Он вдруг как бы попадал в свою юность – в лаборатории политеха, в темные переходы между корпусами… Он видел кафедру… Его охватывало волнение… Странно, подумал он, что из того темного, суетного, не очень-то и счастливого прошлого вырвалось, в общем, не так уж мало людей. Правда, это были сложные рывки. Это только у Суворова переход случился как бы сам по себе. Это только Суворов все приобрел в сегодня, вплоть до смуглой горничной в белом фартучке, безмолвно появившейся в кабинете с серебряным подносом в руках.

Фарфоровый кофейник, фарфоровые чашки.

– Херши?

– Не откажусь.

Суворов потянул носом:

– Впервые горячий шоколад я попробовал в Штатах. Говоря про штат Пенсильвания, американцы прежде всего вспоминают зеленый городок Херши, а значит, шоколад. Так же как, скажем, Крафт ассоциируется у них прежде всего с сыром, а Либби с томатным супом. В правлении компании «Херши Чоколат Корпорейшн» у меня есть близкий приятель. Время от времени мы встречаемся, не обязательно в Штатах. Это он приучил меня к горячему шоколаду.

Сергей кивнул.

Суворову, конечно, везло.

Прошлое осталось далеко за ним.

Он, наверное, вспоминал о прошлом реже, чем Сергей, но он не мог о нем совсем не вспоминать. Он не мог забыть детство, проведенное не где-то там, а в маленьком Киселевске. Там не знали таких слов как херши. И напитков таких не знали. Там царила пронзительная грусть зимних вечеров, посвистывали маневровые тепловозы. Летом скверы тонули в облаках невесомого тополиного пуха, а каменные стены шахтерского Дома культуры содрогались от воплей и визга хорошо поддатых «Викингов», самой шумной музыкальной группы города.

А другие миры?

А других миров там не было.

В другие миры в тихом провинциальном Киселевске верили только неисправимые чудаки или конкретные придурки. Единственным напоминанием о каких-то других мирах был в Киселевске Брод, то есть местный Бродвей– короткий бульвар, отрезок улицы Ленина, по которому под вечер прошвыривалась поддатая молодежь. К сожалению, у горизонта есть одна неприятная особенность – отодвигаться. Чем быстрей к нему мчишься, чем сильней убыстряешь ход, тем быстрей он отодвигается. Вот это чувство постоянно отодвигающегося горизонта и было, наверное, самым болезненным, самым нестерпимым в те уже доисторические времена…

– Чугунок звонил, – по какой-то ассоциации вспомнил Сергей, расслабленно откидываясь в кресле. – Клянется разбогатеть.

– Он на плаву?

– Сам он считает, да.

– А ты?

– А я думаю, что нет. Он привык к бегам.

И спросил, обрывая никуда не ведущий диалог:

– Ты сам-то как собираешься действовать?

Суворов задумался.

Ему что-то мешает, понял Сергей. Он, кажется, правда хотел поделиться со мной чем-то важным, но передумал. Такое случается. Известно, что у людей, владеющих большими деньгами, проблемы вообще возникают значительно чаще.

– А тебя как понимать? – спросил Философ, пробуя херши. – Ты же видел, что на фотографии изображен тот самый человек, с которым мы разговаривали в машине. Этому человеку, кстати, я отдал пятьсот баксов. Почему ты решил не опознавать его?

– А ты не понял?

– Иначе бы не спрашивал.

– Тогда отвечаю, – усмехнулся Сергей. – Ты заметил, какими странными казенными оборотами была насыщена его речь? Он, например, так сказал – адрес проживания. Вот, дескать, адрес проживания ему неизвестен. Нормальный человек сказал бы, да бросьте, мол, не знаю, где прячется этот козел! А этот тип – адрес проживания! Кажется, он привык к специфической терминологии. Она так въелась в его язык, что он ее не замечает. К тому же он уверенно держался. Он привык к сложным ситуациям, они для него не в новинку. Сдается мне, что он просто один из тех, к кому ты обратился за помощью.

– Думаешь, он из милиции?

– А ты сам прикинь, – усмехнулся Сергей. – Каляевские оперативники положили под стекло групповую фотографию. Они так ее положили, что мы могли видеть лицо только одного человека. Значит, с самого начала они заподозрили своего коллегу. У них ведь даже групповая фотография под рукой оказалась. Может, на ней запечатлен выпуск милицейской школы, а? Может, в центре группы сидит, руки на коленях, твой хороший кореш полковник Каляев?

– Ты специально меня запугиваешь?

– Ну, зачем мне это? – нахмурился Сергей. – Запугивает тебя то-то другой. Сам подумай, откуда у человека со стороны может оказаться довольно подробная информация на каких-то там уголовников? Это же чисто профессиональная информация. Ты, конечно, можешь возразить, что подобную информацию можно получить и на улице, так я тебе тоже возражу: подробности об уголовниках все-таки принадлежат милиционерам. Это все-таки коллега наших оперов. Заметь, что до сегодняшнего утра о краже знали только оперативники полковника Каляева, да сами воры. Так ведь? Ну, еще ты, но это не в счет… Скорей всего, написанное тобой заявление попало на глаза одного из сослуживцев лейтенанта Сизова, и этот сослуживец самостоятельно вычислил Коляна и Рыся. Понимаешь? А, вычислив и поразмыслив, решил срубить легких деньжат. Для себя. Что в этом плохого? И опер поддержит свое небогатое существование, и воры получат свое. Может, даже тебе что-нибудь перепадет, – засмеялся Сергей. – Скажем, флакон с дезодорантом. Так что, запугиваю тебя не я, Алексей Дмитриевич, а кто-то другой. Надо бы тебе внимательнее присмотреться к людям полковника Каляева. Помнишь анекдот про секретаршу, которая входит в кабинет управляющего банком?

– Не помню.

– Входит она, значит, в кабинет и говорит: «Николай Михайлович, в приемной ждет мужчина. Уверяет, что вы должны ему сто тысяч баксов». – «Да? – удивляется управляющий. – Очень интересно. А как он выглядит?» – «Ох, Николай Михайлович, – отвечает секретарша, – выглядит он так, что вам лучше сразу отдать ему эти сто тысяч».

– Не смешно.

– Да я и не смеюсь.

Сергей поднялся: – Есть еще вопросы?

И опять Суворов заколебался. Было видно, что он колеблется.

И все же он промолчал.

Колян, повторял Сергей про себя, выезжая к Лагерному саду. Что за Колян?

Что-то его тревожило. Подумаешь кликуха, мало он их слышал! Но что-то вот тревожило, что-то заставляло рыться в памяти. Он точно слышал это имя, совсем недавно слышал!

Ну, конечно! – вспомнил он. Поехали, познакомлю с Коляном… У него всякие радости есть… Именно так обрадовал поэт-скандалист несовершеннолетнего инвалида Веньку-Бушлата. Поехали, дескать, познакомлю с Коляном… У него всякие радости есть…

Слова Морица стоили внимания.

И милицейская выборка теперь подтверждала: есть, есть такой Колян, отпуск у него затянулся… Трижды судим, приторговывает травкой, кажется… Всякие радости есть…

Это мы уже проходили, сплюнул Сергей.

Жила в Киселевске по соседству совсем дурная семья: пацан Мишка, мать шалава. Отец спился, куда-то исчез. Мишка, понятно, отбился от рук, бросил школу, жил в основном у бабки. То старые сапоги у нее упрет, то часть пенсии слямзит. Все украденное уходило на ханку. Начал Мишка рано, а чем дальше, тем больше. Сел на иглу, подхватил гепатит. А эта штука, считай, пострашней СПИДА. В двадцать лет умер от цирроза печени.

Убог был Мишкин мир, покачал головой Сергей.

Да и не мог Мишкин мир быть каким-то другим. Ведь мировоззрение его вырабатывалось даже не питейными точками, как у поэта-скандалиста (в конце