на меня с обожанием, как мог смотреть только мальчик, ждущий, что одним решительным поступком, одной точной командой будут разрешены все его сомнения.
– Я не хочу возвращаться к отцу, – сказал Икар. – Он всегда был как тень. Он приносил с собой мрак.
– Грусть, – ответила Тея, – а не мрак.
– Как ни называй, все равно это был холод. Знаешь, до него невозможно дотронуться. Он всегда отстраняется, будто боится, что твое прикосновение запачкает его одежду. Я люблю тебя, Эвностий. Разве я не стал зверем?
– Ты всегда им был, – сказала Тея, – чтобы ощутить себя зверем, тебе не нужно было приходить сюда. Но, чтобы почувствовать себя человеком, хотя бы отчасти, возможно, тебе следует вернуться.
– Тея хочет сказать, – пояснил я, – что у тебя, Икар, и у меня в сердце лес. Может, теперь нам надо срубить несколько деревьев и построить там город.
– Или спасти город, – сказала она, – Кносс. Ты пойдешь со мной, Икар? Ненадолго? «Ненадолго? Навсегда…» – подумал я.
– Эвностий, мне идти?
– Ты будешь нужен Tee, – ответил я, будто выдергивая из своего сердца стрелу.
Я обнимал его в последний раз. Я обнимал молодой лес, пока еще наполненный пеньем птиц, еще тянущийся вверх, я обнимал живущих в нем фавна и кролика, медвежонка и хитренького паниска с раздвоенными копытцами и хвостом, похожим на вьющийся усик лозы, теплого птенца дятла, прячущегося в своей крепости из прутьев, – все маленькое, беззащитное, все, что живет надеждой и мечтает вырасти. Но я не мог остановить движение этой коварной ящерицы – времени.
– Икар, – проговорил я. Это был не крик и не мольба, я просто в последний раз произнес имя, которое любил. Когда он уходил из сада, я не смотрел в его сторону.
Мы с Теей сидели у самого фонтана, будто он мог смыть всю боль и придать ей нереальность лунного света. Лунный свет полон грусти, хотя ты и не ощущаешь ее. Звезды тоскуют от одиночества, и луна, наверное, самая одинокая из всех богинь. Но все они страшно далеко, и утраты, о которых они повествуют, видятся нам как прекрасные и романтичные предания о юности Великой Матери или старинные песни, которые поют дриады, вращая ручки своих мельниц, перемалывающих ячмень на муку. Грусть дома и сада иная, она совсем рядом с тобой, она так же близка к тебе, как раскаленный кусок угля, жгущий твою руку, или запутавшаяся в твоих волосах летучая мышь, с криком пытающаяся вырваться оттуда.
– Мне хотелось увидеть, – сказала Тея, – как новая лоза обовьет решетки в твоем саду.
Моя рука чувствовала прохладу ее пальцев.
– Эвностий, трагедия человека или зверя в том, что две любви могут позвать его в противоположные стороны. Идя за одной, он вынужден оставить другую. Я говорю оставить, а не утратить. Любовь никогда не исчезает бесследно. Она лишь меняет свою форму, как вода, – из озера превращаясь в реку, из реки в облако, а когда мы чувствуем себя опустошенными, будто став безжизненной пустыней, она проливается на нас с неба живительным дождем.
– Не знаю, как там насчет дождя. Я ведь никогда не был философом и больше уже не поэт. Но если ты должна уйти, то я пойду вместе с тобой. Я буду охранять тебя, пока ты не доберешься до отца, а затем стану сражаться в его войске. Ты ведь знаешь, я умею воевать. Ты видела, как я управляюсь с луком.
– Нельзя оставлять свой народ. Ты их единственный предводитель. Понимаешь, дорогой, у тебя тоже две любви. Как бедны те, у кого только одна! У Аякса – война, у трий – золото. Мы же обладаем сокровищами фараонов.
– Я не чувствую себя фараоном. Я похож на пустую пальму, оставшуюся без единого кокосового ореха.
– Они еще будут у тебя. И голубые обезьяны вновь вернутся в твои ветви. Сейчас я уйду. Закрой глаза. А то ты смотришь и смотришь на меня и просишь то, чего я не могу дать.
Она вышла из сада, и сандалии ее прошли по земле так же бесшумно, как копыта фавна.
Эак не забыл зверей, давших приют его детям. Он прислал второго гонца, который, ослабив пояс, стягивавший его тонкую талию, пил из кокосового ореха молоко, сидя в одном из домов кентавров, и рассказывал мне о войне. Ахейская армия подошла к самым воротам дворца, вокруг которого, в отличие от таких материковых твердынь, как Микены или Тирин, не было крепостных стен. Обитатели дворца поспешно заваливали вход бревнами, булыжником и даже каменными ваннами, взятыми из царских покоев. Сам Эак был тяжело ранен и почти умирал, а его обессиленные солдаты, среди которых был Икар, вышли через украшенную резьбой арку в воротах, чтобы принять свой последний смертельный бой. В садах и внутренних дворах с колоннами еще не смолк женский плач, когда принцесса Тея появилась на дворцовой стене и обратилась к своим воинам, призывая их победить во имя Великой Матери и Минотавра. Осаждавшие ахейцы застыли от изумления, увидев ее красоту: малиновая юбка, повторявшая форму шлема, была расшита узором из черных как смоль муравьев; обнаженная грудь, казалось, своей жизненной силой бросала вызов смерти, которую несет война; золотые змеи обвивались вокруг ее запястий; острые уши и зеленоватые развевающиеся волосы придавали ее точеному лицу пьянящее очарование дикарки. Лучники забыли про свое оружие, солдаты упали на колени и подняли над головой, подобно талисманам, мечи.
Тишина… А затем громкие возгласы:
– Волшебница!
– Богиня!
– Принцесса Зверей!
И тогда навстречу им вышел мальчик Икар со своим щитом – Бионом. Они увидели его острые уши. Они знали, что он брат Теи. Ахейцы пришли воевать с маленькими, слабыми купцами, матросами и надушенными придворными, а не с этими великолепными, ничего не прощающими детьми из Страны Зверей.
– Принц Зверей!
Сначала они изумленно смотрели, затем побросали оружие и стали отступать к морю, вытаптывая виноградники и распугивая стада овец, разбегавшихся по невысоким холмам, заросшим красными маками.
