Моль

Здесь-то и впутался Атаманчик и тоже закричал:

«Товарищ Медведев! Не надо! Ему руки перебили на допросе! Что вы делаете?»

Не успел Атаманчик закончить говорить, как Медведев всадил пулю в корнетскую голову… А дальше, Владимир Борисович, и всё остальное.

— Что остальное? — спросил побледневший Кулибин.

— Ну… такое. Атаманчик выхватил маузер и… и, надо думать, в маузере было всего только четыре патрона. Паника, понятно, поднялась. Дело ночное. И в панике исчез Атаманчик.

— Всё? — спросил Кулибин.

— Всё. Да, пока всё, — ответил Решков и посмотрел на, начавшие светлеть окна, в которые входило обыкновенное, очередное утро. Утро превратится в день. Потом пойдут другие дни, составятся недели. Жизнь, в общем, будет продолжаться, и Решков даже не заметит, как сложно станет думать —

Суходолов о себе, о Решкове, об Ирине и Ксюше

Сколько уже раз Решков, судорожно ломая пальцы, признавался Суходолову в своей любви к Ирине, дочери полковника Мовицкого. Дошло до того, что Решков однажды показал выцветшую фотографию и прошептал:

— Это она — Ирина. Если бы ее найти, Семен Семенович. Если бы только найти!

— Ну и что? Ну, нашел бы! А дальше что?

Решков опустил голову, наполненную шумом пьяных мыслей. Он о чем-то говорил. Слова и фразы, скачущие, непонятные, кололи Суходолова.

— Подумаешь, — сказал он. — Привязался к бабе и разыгрывает какую-то любовь.

— Что? Разыгрываю? Ах да! Разве тебе понять! У меня Ирина! Для меня она — всё! А у тебя? У тебя Ирины не было и не будет.

— Ты взаправду так думаешь? — дернулся Суходолов. Вместо ответа Решков взял стакан и поднес его к губам. Суходолов холодными, ненавидящими глазами следил за каждым движением Решкова. Ему хотелось выбить стакан из его руки, сказать, что у него, у Семена Семеновича Суходолова, была Ксюша, мельникова дочка, и что она была для него всё.

Но он промолчал, сберёг это в своей душе, для себя, искоса разглядывая уже совсем охмелевшего Решкова, мучительно искавшего фраз, которыми, видимо, можно было что-то доказать или в чем-то оправдаться. Но такие фразы ускользали, прятались, тускнели, и Решков беспомощно прошептал:

— Мне бы след ее найти…

«А Ирину он любит», — подумал Суходолов, и тут же вспомнил свою Ксюшу, свою былую радость. Воспоминание вызвало тяжелое сердцебиение и желание отомстить то ли себе самому, то ли Решкову.

— Слушай, Леонид Николаевич, — почти шепотом произнес Суходолов. — А что бы ты сделал, если бы напал на след Ирины?

Решков вздрогнул и, казалось, сразу протрезвел.

— Что?

Давным-давно накапливающаяся ненависть прорвалась. Суходолов не удержался и спросил:

— Помнишь, Леонид Николаевич, Семыхина? Агента?

— Ну…

— Вот Семыхин… Когда я впервой узнал от тебя и о Мовицком и об Ирине, я приказал Семыхину разыскать Ирину. Приказал, а для чего, теперь и сам не помню. След Ирины он не нашел, зато обнаружил Ольгу. Ты, ведь, знаешь: она была горничной у Мовицких. Так что Ольга может знать об Ирине.

— Ольга? — растерянно спросил Решков. — Где она? И что?

— Где она, я подробно знаю, Леонид Николаевич. А что она? Тут, понимаешь… стала эта Ольга… стала, значит, красноармейской потаскухой.

— Что? Ольга?

— Вот тебе и «что». Она самая что ни на есть…

— Молчи, Семен Семенович! Вези к Ольге. Пусть укажет след Ирины.

— След она может и не указать, — махнул рукой Суходолов. — Откуда ей знать, куда девалась Ирина? А ехать? Стоит ли? Или тебе интересно заглянуть в минулое? Увидеть, во что превращаются люди? Да только сегодня уже поздно. Видишь — ночь!

Обо всем этом нехотя и вяло говорил Суходолов, а Решков и не догадывался, что в словах того, кого он считал своим другом, скрывалась давно подготавливаемая месть, расчетливая, как выстрел из засады.

У Суходолова нет ничего, что вещественно восстанавливало бы Ксюшу.

У Решкова — есть выцветший снимок, на котором Ирина.

«Ксюша — Ирина… Ирина — Ксюша… Ксюша» — снежным бураном завертелись эти два имени. Буран — жизнь. Надо принимать эту жизнь, или отказаться от нее, так, или почти так думал Суходолов, очень ярко представив себе, что вот тут — в эту минуту — он может сказать одно лишь слово, и Решков возьмет пистолет, чтобы раз и навсегда перечеркнуть себя.

Он даже испугался, что Решков легко уйдет из жизни. Чтобы предотвратить это, Суходолов вяло протянул руку к бутылке с водкой, и Решков, конечно, опять не догадался, что и это — продолжение начатой Суходоловым игры, приведшей к тому, что утром следующего дня они оказались в районе Хамовнических казарм.

Оставив автомобиль в каком-то переулке, дальше они двигались пешком. Проводником был Семыхин.

— Ты уверен? — спросил Суходолов. — Ольга здесь?

— Да, тут. Деваться ей некуда. Пусть обслуживает революцию, — усмехнулся Семыхин. Он хотел было еще что-то добавить, но его остановил Решков:

— А какая она… Ольга?

Семыхин обрадовался вопросу.

— Из этой горняшки, товарищ Решков, такую сделали панельную девку, что…

— Ну, ты! — толкнул Суходолов Семыхина. — Заткнись!

Семыхин испуганно отшатнулся и торопливо зашагал.

Уже начали попадаться группы конников. Около одной из них остановился Семыхин, о чем-то перекинулся двумя-тремя фразами с командиром взвода, на голове которого была уланская бескозырка, на плечах — английский мундир, на ногах гусарские рейтузы и отличные офицерские кавалерийские сапоги. После этого Семыхин вернулся к Решкову и Суходолову и сказал:

— Она вон там. Видите: красноармейцы рогочут.

— Ольга? — спросил Решков.

— Она. Да и других хватает.

Они подошли к толпе. Красноармейцы по отличным костюмам Решкова и Суходолова сообразили, что перед ними «ответственные товарищи» и расступились.

Решков сразу увидел Ольгу. Ольга его узнала. Потерянно оглядываясь, она вроде бы пересчитывала чужие, смеющиеся над нею глаза. Глаз было много. Глаза издевались над ее загубленной, в грязь затоптанной жизнью.

Начни Решков хохотать, Ольга осталась бы спокойной. Но он рассматривал ее с ужасом. Этого она не смогла перенести.

— Злодей! — по-деревенски завопила Ольга, и в этом истерическом вопле была ее обида за судьбу, превратившую ее в солдатскую девку, которую брал, кто хотел, торгуясь, дать ли ей полпайки или только четвертушку хлеба. Чаще всего с ней расплачивались четвертушкой, но бывали и такие, что пинали ее, лежащую, носком красноармейского ботинка и спокойно уходили прочь.

— Злодей! Сволочь! — вопила она, выплёскивая всё, самые непотребные слова, которым обучилась с тех пор, как пошла по рукам. — Ты меня искал? — уже прямо обращаясь к Решкову, визжала Ольга. — Ага! Ты бы отца своего поискал, да удавил его, — в ярости кинулась Ольга к