Моль

успокоительно-сладкий гипноз, под влиянием которого неизбежность перестает казаться реальной? Не буду спорить. Да и спорить не о чем: вы правы! В самом деле: не расстается с властью моль, прикрываясь «диктатурой пролетариата» и учением Маркса-Ленина с выведенными из этого учения «заповедями» коммунистической морали. «Заповеди» загипнотизировали моль, и вот уже сама «диктатура пролетариата» ей кажется реальной, на веки вечные действующей и всё оправдывающей. А то, что эта мораль и диктатура весьма эластично петляют по требованиям очередной «генеральной линии» — какое это имеет значение? Впереди — цель: вселенский коммунизм. Ура! А люди? Люди — статистика. Трупами людей утрамбуется мостовая к «чертогам» коммунизма, трупы лягут в фундамент величественных дворцов Всемирного Центрального Комитета КППК…

— ВЦК — КППК? — спросил Кулибин. — Что-то модное?

— Всемирный Центральный Комитет Коммунистических Партий Пяти Континентов, который и объявит, что строительство нового мира закончено. Нет, нет, он не будет пуст — этот новый мир. Над ним будут вожди, помощники вождей, помощники помощников, всё, как положено. Только человек там будет особенный. Даже не человек, так себе — живое существо, с руками и ногами, вполне реальное, зарегистрированное, прописанное по определенному месту жительства. Но личности в этом новом мире не будет. Она исчезнет. Это сейчас какие-то там идеалисты рассуждают про личность, про психологию. Болтовня всё это! Надо рассуждать диалектически: нет нужды в разных людях с разными мыслями, привязанностями, настроениями. Ведь уже и сейчас официально объявлено, что каждый советский человек обязан жить одним единственным, для всех одинаковым, коммунистическим мировоззрением. Это сегодня! О какой же личности может идти разговор потом, когда появятся сияющие чертоги? Вместо личности — будет номер. В тщательно хранимой в соответствующем отделе кадров анкете будет записано всё: и рост номера, и силёнка, и когда родился, и когда намечено номеру умереть. Это и будет тот настоящий, хороший новый мир, в котором всё учтено и скреплено казенной печатью.

Пальцы рук Решкова сплелись в дергающийся конвульсиями клубок.

— Это невозможно, Леонид Николаевич, — пытаясь успокоить своего друга, произнес Кулибин. — Это… Разве может быть такое? Нет. Просто потому нет, что всякий живой смотрит на жизнь по-своему, видит страшное и смешное, правдивое и насквозь лживое. Человек, пока он человек, не допустит, чтобы подобное сбылось. Против этого всем своим существом восстанет живой человек. Это только мертвым всё равно: глаза их потухли. А живой человек..

— Живой человек? Моль сотворит величайшее чудо: создаст нового человека, но с глазами невидящими! — крикнул Решков и сорвавшись с места, исчез в спальной.

«Опять шприц», — вздохнул Кулибин и совсем просто подумал о том, как покорно несчастен Решков, неизвестно зачем возвращающийся в эту уютную и с таким вкусом обставленную квартиру.

— Что? — спросил вернувшийся Решков, и словно разгадав недавние мысли Кулибина, добавил: — Всё очень странно. Вот перед вами книжные шкафы с собранием умных книг, а где-то люди мыкаются неприкаянными, отвыкают от свободы, кочуют из общежития в общежитие… В детских приютах заливаются слезами подкидыши, которые так и не узнают, которые из строителей нового мира — их отцы… А знаете что, Владимир Борисович? Мне кажется, что человек всё-таки перешагнет сегодня, и понесет дальше свою вечную радость, найдет землю, по которой можно ходить без спроса, дом, а не общежитие, семью с матерью, около которой будет возиться дитя, не приписанное к пионерскому отряду. Без этого — суета и бессмыслица. А что в этой суете и бессмыслице и я повинен, скажите об этом в вашей книге, и объясните меня самого. Если сможете.

Нечего удивляться, что Кулибина не покидало тихое сожаление о незадавшейся жизни Решкова, а у Решкова сложилось убеждение, что глаза Кулибина, этого стареющего и доброго человека, способны проникать в чужую душу и разгадывать прячущиеся в ней самые сокровенные движения.

Решкову даже казалось, что Кулибин способен предугадывать и то, чему надлежит случиться. Во всяком случае, Решков хотел верить, что старик, в конце концов, напишет книгу, и объяснит в ней, как и почему он, Решков Леонид Николаевич, придет к своему последнему, трагическому акту.

Всё это случится не скоро, когда-то. Но произойдет обязательно. Спасения нет.

Задумываясь над этим, он иногда вспоминал попавшую в подвал Лубянки «пророчицу», сумасшедшую седую женщину, истерически выкрикивавшую свои предсказания перед собравшимися на Смоленском рынке толпами. Пророчества эти подхватывались народом, разносились по Москве, повторялись в поездах, уходивших к северу и югу.

«Пророчица» — по ее словам — видела не только то, что творится сейчас, но и то, что произойдет потом, позже, через много лет, когда уже сгниёт Ленин.

«Расстрелять», — был приговор «тройки».

Перед расстрелом, Решков приказал доставить «пророчицу» к себе в кабинет.

Хотя Решков ожидал ее, она появилась как-то вдруг и до того незаметно, что Решков вздрогнул. Потом, справившись с трудно объяснимым волнением, он внимательно посмотрел на еще молодое, но с безумными глазами и очень красивое лицо.

Решков не сразу нашелся, о чем спросить. Может быть даже потому, что с плеча «пророчицы» сползла разорванная кофта, обнажив грудь со следами тяжелых синяков.

— Вот ты какая! — сказал, наконец, Решков. — Вперед всё видишь и всё знаешь. И какая будет жизнь. И когда кому положена смерть. Да?

— Да, — прикрывая избитую грудь ответила «пророчица», и скороговоркой зашептала: — знаю. Вот и ты носишь в своем кармане день, на который правильно, как в аптеке, положена смерть. В твоем кармане твой день, — торопливо бросала слова «пророчица», — ну-ка, сунь руку в карман! Ага, боишься! И зря боишься! Не ты сам себе расчет сделаешь. Ты должен ждать, когда к твоему дню подойдет твой друг, и сделает то, что тебе самому не по силам!

Он слушал этот бред и, странно, воспринимал его как предсказание, как его же собственные мысли, но перехваченные этой полоумной женщиной.

— Так что ты там о жизни говорила? — спросил он.

— О жизни? — повторила она вопрос. — Что ж. Жизнь она не вечная. И ты об этом не забывай. И помни, что в ту самую минуту, как ты родился, ты уже начал медленно умирать. А когда мать учила тебя делать первый шаг — это уже был первый шаг навстречу смерти. Ну, а смерть — она разная. Бывает хорошая, бывает и скверная. Твоя смерть — будет скверной.

— Какой? — шутя спросил Решков, и тут же почувствовал легкое сердцебиение. — Какой?

— Я знаю — какой, — чуть слышно сказала «пророчица», — да только зачем тебе знать?

Об этом эпизоде с «пророчицей» ничего не было известно Кулибину. А сам Решков вряд ли смог бы ответить на вопрос, почему он скрыл эту историю от своего друга?

Скрыл — и всё. Может быть даже из боязни признаться, что в Кулибине есть нечто общее с той странной женщиной, навсегда унесшей тайну своих предсказаний.

Совсем по-другому велись разговоры о «пророчице» с Суходоловым. К нему Решков — трудно было догадаться: шутя или серьезно — обращался с вопросом:

— Ты о моей смерти думаешь? Она будет скверная. Ну, такая, что придет ко мне друг и сделает расчет. Накаркала сумасшедшая баба! Та, пророчица. Ерунда всё это, да только. Верю я, Суходолов, той ерунде. Почему? Всех своих друзей я знаю. Ну, вот, ты. Из моих — вроде единственный. А другой… Да ты знаешь: Кулибин. Его ни к чему такому не приспособишь. А ты, ты Суходолов, на меня руку не поднимешь. Хотя следовало бы, потому что..

— Брось, Леонид Николаевич, чего ты меня расстраиваешь? Да и себя.

— Ты, Суходолов, как бы это. Будто не знакомый ты мне, — произнес Решков с сожалением, и тут же спохватился: — Нет! Очень знакомый. Ты слепой и глухой. А слепого и глухого, понимаешь, вот как легко толкнуть в пропасть. И будет слепой и глухой лететь в ту пропасть, и не догадается, что пихнул его человек, нарочно приведший к обрыву.

Решков как будто бы на что-то намекал и до предела обнажался, но Суходолов ни о чем не