Моль

Москве и Ярославле, о том, что латышской дивизией командовал латыш К. Стуцка, комиссаром дивизии был латыш Р. Апин, начальником политотдела был латыш Р. Кисис…

— Да, — заключил эту беседу за «круглым столом» в редакции «Известий» Р. Кисис, — латышские красные стрелки не знали страха в борьбе и были бесконечно преданы советской власти…

Автор всё ниже и ниже опускал голову. Наконец он закрыл глаза — и перед его закрытыми глазами проходило далекое прошлое. В том далеком прошлом — двигались беспредельно-преданные чекистско- карательные роты, полки, дивизии… те самые китайцы, латыши, венгры… и опять латыши, охранявшие Ленина, подавлявшие русские восстания против Ленина, уничтожавшие русских людей на русской земле.

Когда же Автор оглянулся — перед ним была пустая комната… Разговаривать было не с кем. Собеседник исчез.

«Ну что ж», — подумал Автор, придвинув к себе пишущую машинку, чтобы на листах бумаги продолжать собственную беседу о судьбах героев своей книги.

Но приступить к работе сразу он не смог. Увидев около письменного стола лежавшую на полу газету, Автор наклонился, поднял ее, это была «Правда» за 20 декабря 1967 года. Со статьей «Ильич о чекистах». В статье — карандашом — были обведены вот эти строчки:

Дзержинский рассказывал Ильичу о героях, латышах-чекистах… Владимир Ильич вместе с Дзержинским рассматривал все важнейшие дела, показания арестованных… В марте 1921 года Ленин и Дзержинский утвердили план ликвидации кулацко-эсеровекой банды на Тамбовщине.

На девятом съезде партии Владимир Ильич Ленин сказал, что «каждый хороший коммунист должен быть и хорошим чекистом». Ссылаясь на эти слова Ильича, Дзержинский всегда внушал сотрудникам, что чекистом может быть только настоящий коммунист-ленинец.

Автор дважды перечитал эти строчки и, потом, подчеркнул последние слова: «чекистом может быть только настоящий коммунист».

Подчеркнул, и сам себя спросил в недоумении: «Для чего?»

Он действительно не знал, для чего это было сделано, и только несколько позже, когда газета была уже отложена, вдруг вспомнил Решкова.

— Ага, — сказал Автор, и это «ага» как бы раздвинуло некий призрачный занавес, позволяя пристально разглядывать Леонида Решкова, в уютной комнате одного из барских домов Москвы разговаривающего со стариком Кулибиным.

Автор не знает, как и где познакомился Леонид Николаевич Решков с Владимиром Борисовичем Кулибиным. Автору известно лишь о том, что Кулибин, и весьма скоро, стал нужен Решкову, как некое сильно действующее средство, помогающее в тяжелые минуты спасаться от самого себя.

Дружба эта (не совсем понятная и странная для посторонних) была искренней и теплой… В этом уверен Автор, и потому находит необходимым рассказать —

О близости Кулибина и Решкова

— Я хотел бы прочитать пронзительно страшную книгу о нашем времени. Понимаете: честную книгу. Пусть даже нигде и не напечатанную… но чтобы в ней я увидел… самого себя, что ли, — говорил Решков, слегка усмехаясь. — Да не напишут!

— А вы уверены, Леонид Николаевич, что такая книга не будет написана?

— А кто напишет? Вы? — спросил Решков.

— Допустим.

— И в этой книге будут отведены страницы мне, Леониду Николаевичу Решкову?

— О, конечно!

— Вы шутите, Владимир Борисович!

— Вам хочется шутить, Леонид Николаевич? Что ж, давайте. Времени у нас хватит.

Решков задумался. Кулибин сплетал и расплетал пальцы.

— Ну… и вы бы меня изобразили героем, — прервал, наконец, молчание Решков. — Героем. С пистолетом в кармане? Смерть врагам революции? Грудь — в орденах и медалях? В руках — красное знамя?

— Я вас втравил в игру, — тихо, вроде по-секрету, прошептал Кулибин. — А мне не до игры. Да, Леонид Николаевич, вы герой, жалкий, несчастный герой. В вашем кармане — пистолет. Днем и ночью. О, у вас достаточно орденов. Но сами вы. Вот вы бросили иронический вопрос, дескать, каким вы меня, Владимир Борисович, сделаете героем? А я вам серьезно отвечу: таким, каким вас создала жизнь! И никаким другим.

— Интересно: каким же?

— Потерявшим самого себя. Нет, нет, не возражайте, Леонид Николаевич! Вы спросили, я только отвечаю. Не хотите слушать, что ж..

— Говорите, Владимир Борисович. Понимаете, я…

— Вы среди своих чувствуете себя уверенно, как будто всё время стоите прижавшись к крепостной стене. Но достаточно вам очутиться среди обычных людей, тех, кого вы называете массой, вы испытываете стыд. А ведь вы — активист, профессиональный ленинец, руководитель, вы — тот, кто ведет массу. Масса вам аплодирует, единогласно соглашается с вами… и вы чувствуете фальшь всего этого энтузиазма, но отказаться от нее не можете, в фальши — вы прячете самого себя. Ощущая противоречие между жизнью реальной и жизнью выдуманной, воображаемой — вы испытываете безотчетный злобный стыд… весьма похожий на тот стыд, который испытывает голый мужчина перед глазами неизвестно откуда появившейся публики. Самое же страшное для вас это то, что вы знаете: стыд начался давно, с тех пор, как вы вошли в чужую жизнь, отказавшись от вашей собственной жизни. За это вы теперь расплачиваетесь сознанием своей ничтожности и физическим ощущением моральной пустоты. Вот каким я вижу вас, Леонид Николаевич, вас, героя моей — написанной или еще не написанной — книги.

Решков сидел, опустив голову.

«Зачем я всё так грубо, — подумал Кулибин. — Для чего?»

Искренне жалея о своих жестоких словах, Кулибин поднялся со стула и сказал:

— Простите… Как-то всё неожиданно. И эта болтовня о книге. Пожалуйста, забудьте. Ну, кто перед вами? Некий Кулибин, в прошлом. Оставим прошлое. Нынче Кулибин — старенький корректор, с которым вам интересно проводить вечерний час. Не скрою: и мне уютно около вас и с вами. Я даже не знаю — почему? Может быть потому, что вы в самом деле — где-то глубоко, в душе — тревожитесь чем-то большим и серьезным. Господи, что это я опять за старое! Нет, довольно, Леонид Николаевич. Я пойду к себе, домой. Так-то оно, на сегодня, лучше…

— Не надо, — Решков схватил руку Кулибина, — не уходите. Вы говорили обо мне. А теперь я сам хочу рассказать о том, что имеет отношение… ну… может быть к той — еще никем не написанной книге. Садитесь! И послушайте рассказ… о моих встречах с одним весьма видным… в общем, очень интеллигентным человеком, но уже до того старым, что даже чека на него не обращала внимания. Совершенно случайно о нем мне со смехом сказал Председатель… а я… нет, нет, не как чекист, а просто как… да, просто как человек навещал одинокого старика. Иногда и бутылку молока приносил. Одним словом — появлялся я у него, как сочувствующий. А потом… Знаете что произошло потом? Потом я с полной откровенностью признался, кто я такой. И вы думаете, Владимир Борисович, он удивился или испугался? Ничуть! Он даже обрадовался моей откровенности. Видите, Владимир Борисович, что иногда от загадочных щедрот своих подбрасывает жизнь? Уникум! Неповторимое, просто невозможное для повторения. И вместе с тем…

— Повторившееся? — спросил Кулибин.