не мученики! Тут — та самая статистика, безымянная, бесфамильная… миллионы, миллионы, миллионы или не вышедших из подвалов чека, или, как тот Семен Быков, брошенных в братскую яму.
С тяжелым чувством расставались они после своих коротких свиданий. Потом встречались опять и вот однажды Валя с тревогой спросила:
— Костя? Что с тобой? Почему ты молчишь?
Он ничего не ответил. Гуляли они долго, и поздно вечером, на берегу реки, Костя поцеловал Валю и сказал:
— Вот, Валя, и всё. Я знаю, Валя, что ты меня по-настоящему любишь.
— Я тебя всегда, всегда буду любить. Всегда, — продолжала она, и вдруг отодвинувшись, воскликнула: — Костя, что с тобой?! Мне страшно, Костя. Я чего-то боюсь. Приходи, Костя, завтра вечером, после смены. Вот сюда, на это место. Мне надо посмотреть на тебя, Костя. Только посмотреть. Придешь?
— Завтра? — спросил Костя. — Приду.
Он сказал правду. Но вот ночью, лежа на нарах общежития, он всё и окончательно обдумал. Он проверил всю свою жизнь, все свои двадцать лет и принял твердое решение. В этом решении уже не было места обещанию, данному Вале.
Вчера вечером, прощаясь с ней, он думал, что не пойдет на закрытое комсомольское собрание, сказавшись больным. Пусть без него голосуют и расправляются с теми тремя, которых называют «пробравшимися в ряды комсомола».
Уже позади беспокойная, бессонная ночь, в темноте которой он произвел оценку и чужой и своей жизни. А что в эту же самую ночь думали те трое, «пролезшие»? В чем их вина? Ах, да, в том, что в своих комсомольских анкетах они не написали о том, что их отцы «репрессированные кулаки», погибшие в каком- то концентрационном лагере на Соловецких островах.
«Враги» и «отщепенцы», «кулацкое отродье» и «классово-чуждый элемент» — так вчера сказал об этих троих на цеховом комсомольском собрании представитель райкома партии.
Наступило сегодня, и Костя Туровец, комсомолец, идеалист, сын беднейшего полесского крестьянина, пошел на закрытое комсомольское собрание.
«А там, на берегу реки, — подумал он, — не дождется меня Валя».
В красный уголок он вошел с совсем уже готовой речью в защиту тех, кого будет обвинять персональное «дело».
Красный уголок был битком набит активистами. Косте пришлось остановиться у двери.
— Давно начали?
— Да уже. Сейчас выступит секретарь райкома.
Действительно, к столу под портретом Сталина, подошел секретарь.
— Зачем они пролезли в ленинско-сталинский комсомол? — вопросом начал свою речь секретарь и сразу же ответил: — Ясно! С вредительской целью, по заданию империалистической разведки. Наша обязанность: осудить врагов, просить об их уничтожении. И извлечь соответствующие уроки! Главное в этих уроках — священная заповедь Ленина о — «якобинской жестокости». Повторяю: «якобинская жестокость» — это завет Ленина и этот завет мы выполним. Кто хочет выступить по «персональному делу»?
Костя Туровец поднял руку.
— Слово имеет Туровец.
Костя, пробираясь к портрету Сталина, вдруг понял, что, подготовленная еще ночью речь, такая яркая и убедительная, тут не нужна. Он даже испугался, что ему нечего сказать, но как только очутился у стола, почувствовал себя сильным, способным говорить именно о том, о чем нельзя молчать.
— А почему веки вечные надо жить по якобинским заветам? — обратился Костя даже не к собранию, а к президиуму. — Выходит, что окончательное счастье для вашего нового человека придет в тот день, когда этот человек перестанет думать так, как он думал раньше. Раньше — он останавливался очарованным перед заходящим солнцем, в смятении пробуя разобраться, как это оно смогло нарисовать такие сказочные облака. Или волновался чужой тоской, или удивлялся мастерству осеннего крохотного паучка, создавшего на веточке паутинный коврик, или страдал от чьей-то неправды и шел искать правду, или думал своими собственными мыслями обо всем, что его окружает. Вам нужен новый человек? Вы его создаете… лишив его права на удивление, на сомнение, на сострадание и восторг. У него не должно быть своих мыслей. Вместо них вы подсовываете ему информацию, инструкции, программы. В «якобинский завет» вы загоняете нового человека, уничтожаете настоящих людей. По завету Ленина. На этом я кончаю. Вы уничтожите и этих трех «классовых врагов». Заодно — припишите и меня к ним.
Костя Туровец положил на стол свой комсомольский билет и под крики «классовый враг» — двинулся к дверям. Перед ним, как перед прокаженным, сразу расчистился проход, в конце которого уже стоял оперативный уполномоченный.
— Пойдем!
— Пойдем, — ответил Костя.
Никто не сказал ему ни «до свидания», ни «прощай».
Когда захлопнулась дверь красного уголка, Костя оглянулся: уже был вечер.
Вечер густел, темнел и звезды в небе становились всё ярче и ярче. На берегу реки, в условленном месте, ждала Костю Валя, сердцем почувствовав, что произошло нечто непоправимое. А утром, узнав, как ушел из ее жизни Костя Туровец, заплакала тяжелыми слезами русской женщины.
Конечно, Валя не размышляла о том, что под ударами судьбы можно состариться и в восемнадцать лет. Она была далека от таких мыслей, и потому не понимала, почему опустились ее плечи, почему с таким равнодушием отодвинулась от людей и вспомнила о смерти, о которой раньше никогда не думала.
Тут кто-то может бросить успокоительную реплику, дескать, ничего не поделаешь, строится «новый мир», жертвы неизбежны, лес, одним словом, рубят — щепки летят.
Спросив: «А не слишком ли много этих щепок?» — Автор переходит к рассказу о том, как —
Собеседник рассматривает трагедию Кости Туровца
— Всё просто, — начал Собеседник. — Костя Туровец — эпизод. Валя, на берегу реки вспомнившая о смерти, лирическая зарисовка. Вы до странности легко, — продолжал Собеседник, — попрощались с ними. Костя и Валя ушли в тень. Незаметно. Эта незаметность противоречит вашим, ранее написанным страницам с серьезными размышлениями о миллионах трупов, брошенных в фундамент «строительства».
Вы же сами говорили о кровавой статистике и о мучениках, вошедших в эту статистику. А тут, мельком: «Из жизни Вали ушел Костя Туровец». Прямо как у Максима Горького: «Если враг не сдается — его уничтожают». Но вспомните: такую философию создал не Максим Горький. Он лишь повторил Сталина. И оправдывая Сталина, Максим Горький ссылался на «царскую беспощадность» в расправе с бомбометателями-революционерами. Была ли она — эта беспощадность? Пусть свидетельствуют документы. Вот вам книга, книга, заметьте, изданная при Сталине, в 1937 году. Составитель этой книги то ли Семен, то ли Степан… это не важно, но называется книга так: «С. Ушеревич. Царские казни в России, ОГИЗ. Харьков, 1937 год».
В книге — обвинительный приговор монархии за бесчеловечное преследование профессиональных революционеров. Поток проклятий! Потом — «кровавая статистика» — таблица казненных революционеров. Не просто казненных, а с подразделением, с точным указанием, при каком царе и сколько казнено. Совершенно точно установлено, на совесть какого императора и сколько надо отнести повешенных революционеров. Всё подсчитано, измерено. Итог — подбит! В книге Ушеревича. Вот этот итог:
По приговорам царских судов казнено революционеров —
в царствование Александра Первого… 24;
в царствование Николая Первого… 41;
в царствование Александра Второго… 47;
в царствование Александра Третьего… 33.
