дверью. Окна комнаты были задернуты глухими тяжелыми шторами, однако при свете керосиновой лампы Барраппа легко мог рассмотреть хозяина апартаментов, сидевшего за круглым столом, накрытым красной бархатной скатертью. Тот был немолод, пожалуй, невысок, однако широкие плечи и мощная грудь свидетельствовали о немалой силе. Темно-серые буравящие глаза под нависшими бровями, перебитый нос и сросшиеся с бакенбардами усы, весьма популярные во времена царствования Александра III, довершали набросок портрета того, кого привратник именовал Бомбардиром.
– Кто таков? – рявкнул Бомбардир, и Барраппа понял, что такой голос и впрямь вырабатывается необходимостью перекрикивать орудийную пальбу.
– Петр Длугаш, капрал сербской армии, – отрекомендовался Барраппа.
– Ишь ты! Чужеземец, выходит?
– Чужеземец, – кивнул незваный гость.
– А что ж тебя на нары-то занесло?
– С жандармами не поладил, – заученно начал Барраппа. – Документов не было, схватили, а я убег, у одного мундир прихватил и оружие. Они меня искать, я укрылся, они нашли. Когда брали, стрельба была. В тюрьму бросили, а нынче снова убег.
– И при том легавого завалил?
– Завалил.
– Ловко плетешь, – покачал головой Бомбардир. – А кто-нибудь твои словеса в городе подтвердить может?
Барраппа пожал плечами.
– Жандармы могут.
– Ишь ты, шуткарь! Сейчас побежим мы к жандармам спрашивать, кто от них утек и с какого перехмурья.
– Дружки есть, тоже сербы, вместе воевали…
– Сербы, говоришь? – Бомбардир схватился за переносицу, а затем, словно что-то вспомнив, взял стоящий на столе початый штоф водки, плеснул в стакан и протянул гостю.
– Пей.
Барраппа поднес обжигающую жидкость к губам и начал неспешно глотать предложенное хозяином угощение.
– Да, не по-нашему пьешь, не по-русски.
Бомбардир вцепился пятерней в свой левый бакенбард.
– Сколько, говоришь, дружков?
– Трое.
– А не те ли это сербы, что на Большой Морской хату ломанули? – На губах Бомбардира появилась насмешливая ухмылка. – Их там еще какой-то фраер подрезал. – Барраппа молчал, с удивлением и тревогой глядя на хозяина притона. – Да ты не жмись, еж, у меня ремесло такое – все про всех знать. Уж коли чужаки на моей-то земле озоруют, как о том не спросить? – Барраппа молчал. – Ну что, еж, слова позабыл? Ничего, с чужеземцами случается. Вспомнить время есть, все равно отсюда без ответа не уйдешь, я тебе в том слово даю. И еще, если хочешь, хоть на святых образах побожусь, коли правду скажешь, то их пальцем не трону. – Барраппа молча поглядел на сопровождающего. Бомбардир правильно истолковал его взгляд. – И парни не тронут.
– Да, это они, – негромко произнес капрал.
– Вот видишь, еж? – снова усмехнулся Бомбардир. – Правду сказал, и на душе легче. А вот хочешь, и я тебе правду скажу? – не дожидаясь ответа, он еще раз наполнил стакан и, положив на него сверху кусок ситного хлеба, подтолкнул к Барраппе. – Дружков твоих второго дня жандармы на их малине положили, всех до единого. Выпей за упокой их душ.
Глаза Барраппы расширились. Эта новость сбивала с ног похлеще всего того, что происходило за последние дни. «Их нет, – повторял он про себя. – Их больше нет. Теперь я один, и вокруг тысяча врагов, и некому прийти на помощь и прикрыть спину».
– А знаешь, – между тем продолжал Бомбардир, – ведь что самое в этом забавное? Человечек наш, который там поблизости терся, сказывал, что оттого жандармы квартиру с боем брали, что сербы эти как есть сплошь шпионами оказались. Иначе бы чего? На ухарей, вроде нас, уголовный сыск имеется. Допил? Закусывай. Вот хочу я тебя спросить, – без перехода вещал Бомбардир, – ты сам-то как, не шпион ли?
– Нет, – мотнул головой Барраппа.
– Не шпио-о-он, – протянул его собеседник. – А когти рвал откуда?
– Не ведаю. Из тюрьмы.
– Ишь ты, не ведаешь. Ну, знамо дело, чужестранец. – Бомбардир развел руками. – Где ж тут ведать? Курносый, а скажи-ка мне, – он повернулся к привратнику, – кто нам этого гостюшку подогнал?
– Чернявый, – шмыгая расплющенным, вероятно, в драке носом, пробасил дворник.
– Кажись, он возле Никольской отирается?
– Точно, там, – подтвердил сопровождающий Барраппу дворник.
– Стало быть, друг ситный, бежал ты из контрразведки, – в голосе его появился металл, – а мне тут горбатого до стены лепишь, что ксиву забыл и с псами легавыми сцепился. Ты меня, отставного русского солдата, поиметь хотел?! – тяжеленные кулаки Бомбардира с грохотом опустились на столешницу, пугая жареную утку.
– Я не шпион, – вновь повторил Барраппа.
– Запираешься, сволота? Ну да дело твое – запирайся. Выдачи у нас нет, об том можешь не тужить, но и спуску врагам Отечества мы тоже не даем. Слышь, Курносый, сунь-ка его под пол, а ночью возьми-ка двух парней покрепче да посмышленее, отведи эту мразь на Черную речку да спусти под лед. Нечего ему нашу землю поганить! Такая вот кака с маком выходит, гость дорогой!
Григорий Распутин спал, распластавшись на огромной кровати, согреваемый с боков двумя молоденькими «духовными дочерьми». В платьях он еще помнил их имена, но так вот, в «божьем виде», вполне обходился без прозваний. Если бы кто-либо захотел допытаться у него, что было вчера, да и нынче за полночь, он бы, пожалуй, не вспомнил. Да и к чему о том мозги сушить, когда впереди еще столько всего?!
Ему снился прекрасный цветной сон, будто восседал он на золотом троне на высокой горе посреди великого множества народа, и цари да короли всех стран шли к нему преклонить колено и поцеловать руку, на которой ярко сиял древней работы перстень с резной звездой и тайными письменами. Этот сон являлся ему уже третью ночь, стоило лишь смежить очи, и каждый раз он становился все ярче и приятней. В этом сне цари и короли тянулись к его трону в сопровождении красавиц-дочерей, и каждый упрашивал его взять себе хоть всех, хоть какую на выбор… Уж понятно дело, как тут отказать?..
«– Проснись! – прозвучавший внутри голос был хлестким, как оплеуха.
Распутин попытался было ослушаться и, перевернувшись на другой бок, догнать уходящий сон, но не тут-то было – золотой трон вдруг ощетинился зубами, волосы царевен и королевен взмыли и зашипели ядовитыми аспидами, а сами владыки земные обратились жуткими страшилищами с разверзнутыми пастями и когтями в аршин. С криком Распутин вскочил с постели и уставился на мирно сопящих девиц. Те спали в жарко натопленной комнате в чем мать родила, а волосы их и не думали шипеть и извиваться.
«Чур меня, чур!» – прошептал Старец, поднимая руку, чтобы перекреститься.
– Не крестись! – гневно потребовал Хаврес.
– А вот нет тебе! – Григорий Ефимович ткнул себя перстами в лоб, затем в живот и почувствовал, как наливается чугуном правая рука.
– Не время спорить! – требовательно заговорил демон, и Распутин ощутил, что рука опять приобретает обычную легкость. – Кому хуже делаешь, мне или себе? То, что во сне видел, скоро явью может стать. К чему тянуть? Действуй! Всего-то делов – перстень добыть.
– Говорил уже, – нахмурился Старец, – не сунусь я более в тот дом! Заклятое там место.
– А и не суйся, – увещевал Хаврес с плохо скрываемой досадой в тоне, – добыча сама тебе в руки плывет. Обидчица твоя вместе с перстнем из дома вышла. Так уж ты хватай и держи! Как перстень заберешь, злодейку убей, но до того – ни-ни! Как наденешь то кольцо на указующий перст, так все и свершится, как во сне видал. Я тогда в полную силу войду, и все рати демонов и духов мне подвластны
