Беседа с фронтовой медсестрой
Товарищ Майка - то бишь я - разговаривает с ветераном ВОВ, капитаном медслужбы, автором книги 'Скальпель и автомат' Тамарой Владимировной Сверчковой (в девичестве Корсаковой). Ей 90 лет, в здравом уме и твердой памяти (насколько это возможно в ее возрасте).
Судьба меня с ней свела случайно, и вот что вышло из нашей с ней беседы. С картинками для пояснения, о чем речь идет.
Я довольно много фотографий у нее пересняла, но они сейчас все отправились на отжабливание к умельцу. Потому как снимать из-за плеча бабульки, да еще и незнакомым фотоаппаратом, было сложновато. Получилось малость криво.
Расшифрованный поток сознания старушки старательно довела до читабельного состояния.
- Понимаете, я не госпиталь. 28 армия 175 стрелковой дивизии 262 батальон. Это не госпиталь.
- А нас ведь расформировали! Перевели в Острогожск, это уже под Сталинградом, Острогожск. Как мы туда приехали – началась расформировка. Расформировали – кого куда. И я вот попала в 175-ю стрелковую дивизию, которая была под Харьковом, харьковские все деревни уничтожили. Харьков начали бомбить, все дома сожгли, народ весь уничтожили. В городе были укрепрайоны, так это все уничтожали, это было страшенно. И вот туда-то я и попала – отступление от Харькова к Дону, к Сталинграду. Это было страшно.
А вот был дивизионный пункт – у них там было шикарно, у них даже палатка была, они могли делать операции. А мы на передовой – никаких операций. Операции-то увидишь, когда только в госпиталь меня куда-то посылали – на откормку – потому что мы голодные там на передовой-то были – не подвозили нам еды-то. Так, сухарей если дадут. Кусочек сухаря небольшой, чёрного вот такой кусочек. Но на неделю. И, может быть, кусочек селедки ржавой. Или, например, сала белорусского. Мы, значит, вот так червей счистим, жуков оттуда вытащим, сальца вот отрежешь кусочек такой небольшой – на сутки. Но это было редко. А обыкновенно давали или кусок сухаря одного или ржавую селедку – одна ржавчина.
Госпиталя, когда открывались, они открывались уже в тылу, ближе к тылу. А мы на передовой работали. Госпиталя, бывало, захлебывались от раненых, которых мы к ним присылали. А я командовала всем этим делом. У меня молодежь, которая прибыла на передовую, они уже немножечко знают медицину. То есть как перевязать, как сделать шину на перелом, как голову перевязать. Первую помощь они немножко знают, и каждый почти солдат имеет один пакетик бинта. И вот когда в окопе его ранило, так он, значит, кричит. –«Сестрааааа!» И уже по цепи передают – раненый, раненый на правом фланге. И вот туда мчишься. Так и не одна – потому что не знаешь, что там такое – рядом—то с ним кто-то будет стоять или лежать или там чего. А когда он ранен – он еще не сознает, что у него. Перелом или чего. Он видит кровь, чувствует какую-то боль и шок. К нему подбегаешь – падаешь около него, смотришь, откуда кровь-то идет, туда лезешь. В сапоге – финский нож. Это разрезать сапог, или рукав, или ватник. В сапоге две вещи - ножик и ложка. Без ложки я себя не помню на войне. Но финку у меня отобрал генерал. Черняховский Иван Данилыч. Понравился ему ножик – боже мой! Увидал. На ручке такая вот узенькая щеточка, а с другой стороны финский нож. И причесаться, и сапоги почистить - все одним ножом. Вот увидал Иван Данилыч, взял. И недолго он пользовался. Ранило в ногу – и он умер от газовой гангрены. Это уж я позже узнала.
- Да в теплушках. Я возила в товарняке, причём у меня немцы были всё время впереди меня на 2-3 километра, и мы боялись, что нас они … но они руки не стали марать.
- Да, не было. Только товарняк…
- А я скажу, откуда. Он, наверное, стоял на запасных путях, законсервированный, потом его музею и передали. Во время войны я таких не видела, нет…
