Владимира Николаевича было вальяжным, а Сергей Сергеевич крепко стиснул ладонь Матвея и буркнул, глядя поверх его головы:
– Удачи!
С удачей в этот день было напряженно. В Донском монастыре пообещали «поработать в архиве», но допустить к документам отца Иоанна или кого-то из его церкви отказались. Мол, таков порядок. Нужно отдельное благословение.
Матвей все еще торчал в Ленинке, когда отец позвонил ему и сообщил, что получил в монастыре от ворот поворот. Шереметьеву-младшему тоже похвастаться пока было нечем. В альбомах и книгах по русскому искусству XVI столетия – по крайней мере в тех, что находились в оперативном доступе, – упоминаний их храма обнаружить не удалось. Строгая молодая библиотекарша в офисном костюме, которая распоряжалась в соответственном отделе, ничем ему помочь не могла. В авторефератах же черт мог ногу сломить. Каталог авторефератов еще не завели в компьютер, так что искать приходилось вручную. Включив все свое обаяние, Матвей сумел добиться расположения одной из старых дев, отвечавших за каталог, но успеха в поисках не достиг. Авторефераты не были рассортированы по тематике. А в восьмидесятые защищались так часто, что в какой-то момент у Матвея опустились руки. Среди бесчисленного количества кандидатских и докторских работ по историческому материализму, политэкономии, физике твердого и не слишком твердого тела настоящие искусствоведческие темы попадались очень редко.
– Быть может, вы знаете фамилию интересующего вас человека? – в очередной раз спросила старая дева. – Ну сосредоточьтесь же, а то мы с вами ищем, не зная что и не зная где.
– Стыдно сознаться, но так и есть.
Выражение лица Шереметьева-младшего, похоже, было настолько обескураженным, что библиотекарша, вздохнув, продолжила поиски.
Перебирая вместе с ней карточки, Матвей отчаянно думал, что еще можно предпринять.
– У кого бы спросить, – произнес он вслух.
Библиотекарша посмотрела на него, затем огляделась по сторонам.
– И действительно, – сказала она. – Что же я сразу не подумала. Пал Палыч, хорошо, что вы сегодня пришли.
В нескольких шагах от них в каталоге копался типичный представитель вымирающей советской интеллигенции: щуплый мужчина предпенсионного возраста в роговых очках и пиджаке, которому явно шел не первый десяток лет. Пиджак был чистым, но затертым и изношенным почти до дыр. На ногах были столь же старые осенние туфли и вельветовые брюки того фасона, мода на который прошла еще в конце семидесятых. Редкие седые волосы этот человек зачесывал назад. Его высокий лоб был пересечен глубокими морщинами, даже очки не могли скрыть усталых складок под глазами. Услышав свое имя, мужчина неспешно задвинул ящик с карточками назад в шкаф и повернулся к библиотекарше:
– Здравствуйте, Ирина Павловна.
– Дорогой Пал Палыч, вы ведь искусствовед. Помогите молодому человеку. Он уже целый день мучается.
– Чтобы найти нужную статью, я, бывало, мучился неделями, – искусствовед вытер руку о край пиджака и протянул ее Шереметьеву-младшему: – Павел Павлович Иваницкий.
– Шереметьев Матвей, – ответил тот. Рука искусствоведа была прохладной и чуть влажной.
– Чем могу помочь, молодой человек?
– Я ищу людей, которые изучали одну церковь под Москвой, где-то в восьмидесятых годах. Мне важно знать, фотографировали тогда ее или нет.
– Не частите, молодой человек, – тоном учителя произнес Пал Палыч. – Рассказывайте по порядку и не торопитесь. Вы не на дискотеке.
Матвей постарался рассказать о происшедшем по порядку. И об отце, и о том, как тот восстанавливал храм, и о пожаре, и о фресках, на которых было изображено что-то странное, и, не выдержав, о последней поездке Скопина-Шуйского.
Во время рассказа лицо искусствоведа стало меняться. На смену отстраненному вниманию пришло удивление, затем он скривился, словно от каких-то неприятных воспоминаний. В конце концов, Пал Палыч отвернулся от Матвея и стал смотреть в сторону. И даже когда Шереметьев закончил, далеко не сразу взглянул на него.
– Бывает же, – сказал он и, сняв очки, стал протирать их большим белым носовым платком. – А еще говорят, что судьба – это фикция.
– Я не понимаю. Я сказал что-то не то? – осторожно спросил Матвей потому, что искусствовед снова замолчал.
– Да вы-то тут при чем! – досадливо отмахнулся Пал Палыч. – Хотя… Вы уверены, что вам никто не говорил обо мне?
– О вас? – Матвей пожал плечами. – Мы с вами определенно раньше не встречались. И мне о вас определенно никто не говорил.
– Слишком удачное совпадение. Удачное ли? Не знаю, – разговаривал сам с собой искусствовед. – Не переживайте, молодой человек. Я в своем уме. Я смогу вам кое-что рассказать. Только не сейчас и не здесь. У вас есть бумага и карандаш? Тогда записывайте адрес, – Пал Палыч продиктовал улицу, дом, номер квартиры, телефон. – Приезжайте завтра. Вечером. Звонить заранее не надо – все равно я буду дома…
Варя попросила Матвея взять ее с собой.
– Я тоже люблю загадки, – сказала она, улыбаясь. – Точнее – разгадки.
Матвей не мог скрыть, что его обрадовала ее просьба.
– Этот Павел Павлович странный, имей в виду, – сказал он девушке. – Не знаю, как точнее это объяснить, но, по-моему, он напуган. По жизни напуган. Многие из тех людей, которые начали делать карьеру на закате советской власти, а потом оказались выкинуты на обочину по причине их ненужности для нового государства, воспринимают все происходящее как заговор. Заговор лично против них. Иваницкий, похоже, активно занимался наукой – до 1991 года. А потом его несколько лет морили безденежьем, в его учреждении закрывали отделы и кафедры. Гранты расхватывали другие, потому как кому он нужен с его искусствознанием? Экспертом у антикваров и барахольщиков он не стал. А память о претензиях осталась. Поэтому и думает, что весь мир в заговоре против него.
– Если ты думаешь, что отговариваешь меня, то ошибаешься, – рассмеялась Варя. – Ты забыл, из какой я семьи. Обиженные жизнью гуманитарии в последние годы приходили в отцовскую квартиру нередко. Самое смешное, что некоторые из них даже пытались ухаживать за мной.
Матвей почувствовал легкий укол ревности, но не стал расспрашивать девушку о прошлых ухажерах. В конце концов, прошлая личная жизнь Вари – это ее личное дело. Пока.
Иваницкий жил в центре города, в большой, но запущенной квартире. Пока он искал Матвею и Варе тапки, пока показывал, куда повесить куртки, Шереметьев успел оглядеться. Ремонт в квартире делался много-много лет назад. Обои потемнели, кое-где оборвались. Потолок осыпался, шахматная последовательность белых и синих квадратиков линолеума кое-где нарушалась бурыми проплешинами.
Отчего-то Матвей подумал, что Иваницкий происходил из семьи медиков: ему доводилось бывать в больших, богатых квартирах медиков, которые сделали карьеру в прошлые десятилетия. Но, в отличие от них, изменивший призванию родителей Павел Павлович поддерживать ощущение достатка не мог, да и не хотел.
– Заходите, – потянул за собой гостей Павел Павлович. – Живу один, жена ушла… много лет назад. Судится из-за квартиры, да куда ей, – по его губам скользнула желчная улыбка. – Так что не смущайтесь, если что. Порядок у меня мужской.
Он привел их в рабочий кабинет, стены в котором были заставлены книжными шкафами. Две трети в них занимали книги и альбомы на самых разнообразных языках. Оставшуюся треть – папки, картонные и пластиковые. Из них торчали листы с какими-то рукописями, машинописью, ксероксами, вырезками из журналов. Перед окном стоял стол, на котором компьютер мирно соседствовал с портативной печатной машинкой. Они сели на стулья, находившиеся близ стола, и Матвей посмотрел на тускло светящие сквозь давно не мытое стекло огни фонарей. Чая и кофе им не предлагали.
– Буду откровенен, Матвей Иванович, – произнес хозяин. – Даже и не знаю, зачем я пригласил вас сюда. Наверное, стоило побеседовать там, в библиотеке. Я… не предлагаю вам приятельских отношений.
