хозяйственных принадлежностей, были ничто в сравнении с тем магарычом, который он получал от крупных менял, как, например, Смирнова, Соболева и других.
Золото и серебро, сначала выдававшиеся по номинальной цене, то есть по 5 рублей 15 копеек за полуимпериал, на какую угодно сумму безразлично, вследствие сильного на него спроса от иностранных контор и большой потребности в нем для ведения войны в Турции в скором времени стало быстро подниматься и исчезать из обыкновенной внутренней торговли. Вследствие этого банк стал производить ограниченную выдачу: на каждое приходящее лицо положено было давать по пяти полуимпериалов, а серебра — не свыше как на двадцать пять рублей. Для лиц, отъезжающих за границу, то есть на заграничный паспорт, звонкой монеты по номинальной цене выдавалось на триста рублей. Но охотников получить залога и на такую маленькую сумму было столь много, что в подъезде банка происходила неимоверная давка, а к дверям кассы принуждены были, кроме швейцара, ставить еще военный караул. Кроме менял, почти все апраксинские, щукинские и гостинодворские торговцы посылали своих свободных приказчиков и мальчиков за залогом; даже барыни и барышни, в том числе и сестры нашего хозяина, лезли в эту разношерстную толпу для того, чтобы заработать рубль или полтора. Но, впрочем, посторонним это не всегда удавалось: они иногда не попадали в очередь; зато крупные менялы, как хорошо знакомые со всем банковским персоналом, проходили туда беспрепятственно, по нескольку раз в день, и выносили золото и серебро мешками. Мне не приходилось доставать много золота; пять штук положенных полуимпериалов я, конечно, приносил ежедневно, а через день или два Иван Константинович давал мне по двадцать штук, но тогда к номинальным ста трем рублям я прибавлял еще три рубля, то есть вручал ему сто шесть рублей за двадцать полуимпериалов. Конечно, эта операция велась так что была по возможности незаметна для посторонних: прежде всего я должен был обратить внимание Ивана Константиновича на себя взглядом, то есть значительно подмигнуть и показать пантомимою просимое мною число золотых и предлагаемый магарыч; затем, отдав деньги, отойти в сторону и дожидаться, когда он меня позовет тоже взглядом или ловким кивком головы; затем он, взяв от меня деньги и проверив их незаметно от публики, немного погодя, то есть отпустив прежде некоторых близстоящих, приказывал счетчику завернуть в бумажку мои полуимпериалы и передать мне. Получив сверток, я уходил, не пересчитывая его в кассе. Живший тогда у нас хозяйский племянник, Костя Воробьев, доставал почти ежедневно по сотне и более полуимпериалов, но об нем речь впереди.
Я сказал уже раньше, что жил у хозяина честно только первые два года, а потом меня начал искушать бес. Ходя по Петербургу с разными хозяйскими поручениями, я нередко видел, как другие мальчики лакомятся или курят папироски, и потому, при виде разных выставленных лакомств, у меня тоже слюнки текли, и я подумывал, как бы хорошо было попробовать того или другого. И в это время я вспоминал о нашей, постоянно открытой, выручке и соображал, что могу совершенно незаметно взять, сколько мне потребуется. Но я долго не поддавался бесовскому искушению; месяца два я не мог решиться на то, чтобы стащить из выручки, хотя она постоянно была не заперта, и я ежедневно оставался один в лавке столько времени, что мог свободно сходить в нее. Теперь меня удерживало уже не сознание бесчестности такого поступка, не боязнь греха, я уже забыл наставления покойной моей матери и крестной, а одно только опасение, что могу быть пойман в краже, и потому я так долго не решался на нее.
Наконец, в одно злополучное утро искушение было так сильно, что я, оставшись один минут на пять в лавке, сразу же, по уходе приказчика, открыл выручку и стащил оттуда четвертак… Но едва я закрыл выручку, как кровь бросилась мне в лицо, руки и ноги затрястись, и я весь задрожал. Я так испугался первой своей кражи, что хотел положить этот четвертак обратно в выручку: но тут явилась новая боязнь, что я не успею этого сделать и приказчик меня накроет; хотя приказчиком и дозволялось мне ходить в выручку, но только тогда, когда в отсутствие его приходил кто-нибудь за разменом или покупатель. Опасаясь, чтобы приказчик не заметил моего волнения и не догадался о причине его, я ушел в зад лавки и там спрятал краденый четвертак под лестницу. Затем я вошел опять в лавку, то есть в переднее ее отделение; в это время вернулся приказчик, а я, еще чувствуя в себе неестественное состояние духа и опасаясь, что наружность моя может меня выдать, сразу же по приходе приказчика ушел на двор. Но не успел я отойти и пяти шагов от лавки, как мною овладело новое беспокойство: мне представилось, что приказчику вздумается зажечь огонь и что-нибудь посмотреть в заду лавки, и вот-вот сейчас мой четвертак, спрятанный под лестницею в шелке, бросится ему в глаза и как раз обличит, что он мною украден из выручки; поэтому я сейчас же вернулся со двора и увидел приказчика на галерее напевающим песенку. Я убедился из этого, что он ничего не заметил, и мое волнение стало уменьшаться. Я отправился опять в зад, достал из-под лестницы свои четвертак и положил в карман жилетки: но это место мне показалось почему- то неудобным, и я переложил его в карман штанов; но и этот карман показался почему-то ненадежным, я снова вынул злополучный четвертак, завернул его в бумажку и спустил за голенище. Дело происходило летом, в какой-то праздничный, но не табельный день[41], до обеда, а летом, при незначительности торговли, особенно в праздники, меня постоянно посылали обедать на квартиру, и оттуда я приносил обед приказчику. Так случилось и на этот раз; вскоре после того, как мой четвертак был уже спрятан в голенище, приказчик послал меня на квартиру обедать.
Здесь кстати заметить, что мы с приказчиком, с самого начала, жили довольно дружно, вместе рассуждали и осуждали хозяев и оба их не любили, а только боялись; оставаясь наедине, в свободное время, мы постоянно говорили о том, что хозяин наш ничего не понимает в торговле, что он какой-то необразованный, даже неуч, что он страшный скупердяй, скаредник, и все его семейство также скаредное, хотя на самом деле они не были скаредными, а только немного скуповаты и жили расчетливо, по средствам. Но тогда всякая хозяйская экономия нам казалась скаредничеством, и потому мы постоянно, так сказать, оппонировали своим хозяевам. Вследствие всего этого я, конечно, нисколько не жалел хозяйского добра, лишь бы только не приходилось за него отвечать, а там хоть трава не расти.
Квартира наша в то время находилась довольно далеко от лавки; мы жили в пятой роте Измайловского полка, почему я хотел, идя после обеда в лавку, что-нибудь купить и полакомиться, но лишь только я стал подходить к дому, где мы квартировали, как мне представилось, что сейчас, как только я явлюсь на квартиру, хозяйка мне прикажет разуться, и мой четвертак опять выскочит на свет божии и уличит меня… Обеспокоенный такой мыслью, я, не доходя до своего дома, спрятался за забор, достал из-за голенища измучивший уж меня четвертак и спрятал его за пояс штанов, надорвав предварительно там дырку.
За обедом я сидел, как говорится, на иголках; пообедав, я наскоро завязал приготовленный хозяйкою обед для приказчика и свободно вздохнул только тогда уже, когда потерял из виду окна своей квартиры, заранее рассчитав, где и каких купить гостинцев и где их съесть. Но не суждено мне было на этот раз выполнить свое желание: лишь только я стал подходить к намеченному месту за гостинцами, как мне пришла в голову мысль, что тут меня может кто-нибудь увидеть и рассказать хозяевам; я пошел дальше, решив зайти в другое, более удобное место, но и тут явилась та же мысль; я направился в третье место — опять то же; наконец, дошло до того, что мне уже негде было покупать и не осталось времени, где съесть: таким образом, я принужден был возвратиться с тем же четвертаком в лавку.
Придя в лавку и отдав приказчику обед, я побежал в ретирадное отделение[42] и там спрятал деньги за косяком в темном углублении. Наконец, дня через два после первой моей кражи, меня послали зачем-то на Васильевский остров, и вот, захватив украденный четвертак, я на этот раз часть его пролакомил, а другую отдал какому-то попрошайке, от которого и сам старался убежать, опасаясь, чтобы он не пришел следом за мною в лавку и не объяснит хозяину о моей щедрости.
Нередко потом, в года зрелости, мне приходилось сожалеть, что меня не накрыли в первую же кражу; по крайней мере, меня бы изрядно поколотили, а может быть, и выпороли, что было бы еще лучше: этим, наверно, с первого же раза отучили бы меня от воровства, подобно тому, как родители отучили от прогулок.
Первая моя кража сошла с рук благополучно, а дней через пять после этого я опять залез в выручку и снова стащил четвертак, но на этот раз волнение мое уже не было особенно сильно. Конечно, страх, чтобы как-нибудь не узнали о моем воровстве, существовал, но все-таки я был гораздо спокойнее, меня уже не трясло, и я не настолько менялся в лице, чтобы эта перемена могла быть приметна другому. За вторым разом пошел третий, четвертый и т д; воровство сделалось уже систематическим, постоянным. Крал я сначала понемногу, все серебряными монетами, копеек по тридцати, по сорока, потом стал уже красть по
