дал ему благословения. Публично и унизительно для Грозного. Его монолог, обращенный к царю, цитируется во всех житиях. Я уверен, что монолог этот не потерял своей актуальности и поныне. Филипп говорил о том, что везде есть правда, только в России нет правды. Говорил о безвинных жертвах, о том, что ад мы носим в себе. Вопрошал: «Что творишь ты с державой своей?» Это вполне христианское политическое обращение. Причем, судя по всему, он прекрасно понимал, с кем имеет дело и чем все это для него лично кончится. В этом смысле Филипп приносил себя в жертву.
– А эта сцена есть у Эйзенштейна?
– Конечно, нет! Ты что! Там просто проходит Колычев – фанатично религиозный, мрачный, изломанный, представитель клерикальных кругов. А на самом деле Филипп был очень интересный человек.
– Вот расскажи… Ты снял «Остров». И совершенно логическим продолжением идет «Иван Грозный», то есть взаимоотношения Мамонова с властью, только теперь Мамонов играет…
– Да, я увидел сходство…
– Но откуда ты эту историю про Ивана и Филиппа взял? Это же очень тонкое попадание! Я убежден, что эта тема – логическое продолжение темы «Острова»!
– Ну да… Историю? Я ее смутно знал давно еще. Но во время «Острова» я увидел, что у Пети Мамонова есть какая-то раздвоенность, генетическая матрица, в нем живет дух этот… Ивана IV…
– А как Янковский появился?
– Во-первых, лучшего актера у нас сейчас нет. А во-вторых, я искал лицо благородства – ведь Колычев был аристократ, родовитый боярин. Кроме того, он был человеком Возрождения, поразительно одаренным. Вообще я считаю – упрощая, естественно, – что из-за Ивана IV Грозного все наши беды. Они, как ни странно, во многом упираются в эту грань истории, в его личность. Он первый назвал себя царем. И вот этот штамп – что такое образ царской власти – с тех пор так и отпечатался. И мы живем с этим, боремся и ничего с этим образом сделать не можем. Народ убежден – нам нужен царь. Грозный царь. Если не грозный – значит, не царь. А нам нужен царь. И так до бесконечности. Иван IV во многом своей личностью определил этот принцип власти. Он отменил все договорные начала между властью и народом. И идея была только одна – он помазанник Божий, и воля его является волей Бога. И самым страшным грехом, на его взгляд, было ослушаться царской воли, поскольку всякая власть от Бога. И параллельно вот это неистовое желание любви. Он глубоко верил, что, поскольку он наместник Бога и слово Бога и желание Бога идут лишь через него, его можно только любить.
– И что, он реально во все это верил? Не то чтобы там, типа, для укрепления власти?
– Какого укрепления? Он же разорил все! Конец правления его был чудовищным: половина мужского населения страны была истреблена, он потерял все завоеванные территории в Польше и Литве, отдал завоеванные в начале правления земли в Ливонии.
– Отдал все, кроме Казани. А ближе к концу его правления крымский хан сжег Москву – чего не было к тому времени уже сто лет!
– Да, сжег. И в связи с этим, как ни странно, была отменена опричнина. Когда крымчаки сожгли Москву, они сожгли и опричный дворец. И тогда Грозный подумал, что Бог посылает ему какой-то знак. И он казнил всех опричников.
– Ну не всех – Малюта позже, на войне, погиб. Кстати, странно, почему нет памятника Малюте Скуратову? У нас же так любят опричников, чекистов, вообще жесткую руку и палачей.
– Будет, подожди еще!
– Кстати, на эту же тему. Вот недавно Сурков выступал и сказал: «Некоторые с приходом Дмитрия Анатольевича надеются на оттепель. Но оттепели и прочей слякоти – не будет». Мне кажется, это ключевой момент в артикуляции позиции Кремля. Оттепелью называется вполне понятный период отечественной истории. Поэтому употребление этого термина в негативном смысле – «слякоть» – дает сигнал публике, что сегодняшняя власть считает хрущевскую оттепель признаком слабости и малодушия, уступкой гнилым либералам и началом конца «Великой сталинской империи», которую «боялись и уважали». И соответственно времена до оттепели и после нее нынешний Кремль считает позитивом, а оттепель – негативом. Во всяком случае, это так считывается, и я думаю, именно этот посыл Сурков и закладывал.
– Пожалуй… А вот какое еще было изобретение Ивана Грозного, которое мы и поныне встречаем в русской жизни? Он разделил народ на две части: вот есть опричнина – и есть земство (включая крестьян, посадских и родовую аристократию). И любой опричник имеет власть над жизнью и смертью любого земца. Вот это разделение своего народа на две враждующие части: одну бесправную, а вторую абсолютно всесильную.
– А разве не всегда русский народ состоял из этих двух половин, у которых ничего общего нет?
– Нет. Даже в ранний период правления Ивана Грозного были возможности для развития русской демократии: это избранная Рада, попытка судебных реформ, попытка упорядочить законы. Вполне в европейском духе. Были какие-то договорные отношения между властью и народом. Тут важно понимать, что с середины XIV века Московское княжество было отделено от Европы враждебными Литвой и Ливонией. И поэтому московиты с Европой практически не общались, ведь у Москвы с Литвой всегда были, мягко выражаясь, непростые отношения и коммуникации с кем-то были возможны только через татар. Например, с генуэзцами они общались через крымчаков. Конечно же, они воспринимали европейскую цивилизацию совсем не так, как мы ее воспринимаем. И были еще остатки варяжских порядков в виде коллегиальности принятия решений, воинского братства.
– Это разве что на Севере, в Новгороде, и дальше, у поморов.
– Не только. А казачество? Чем не демократия?
– Кстати, об опричнине. Меня ужасно расстроила «новость», что собачья голова и метла – это не русский креатив, а пиратское заимствование у монахов-доминиканцев: Domini canis – «псы Господни».
– Но Грозный это, по-моему, как-то переосмыслил.
– Переосмыслил-то краденое. Нехорошо получилось: ничего сами не смогли придумать. Тупо содрали.
– А может, он сам придумал, независимо от доминиканцев. Он же постоянно двигался в своем общении с Богом. Иначе откуда эти бдения, ночные моления? Он шел дальше и дальше, придумывал какие-то символы, жесты, слова. Опричнина создавалась им как монашеский орден. Они собирались на ночные службы. Начинались их бдения в полночь и длились до пяти утра. Он был их игуменом. Они надевали эти странные черные одежды, которые были вне традиции – ни монахи таких не носили, ни дворяне. В этом была некая карнавальность, такой юродивый театр.
– Павел! Понятно, что ты, как художник, думал о вечном и создавал великие образы, но простая публика будет занята в основном такими вопросами: а что чекисты, они круче опричников или нет? И какие в этом контексте можно провести параллели с современностью? И еще одна тема, которая волнует (или начнет волновать после твоего фильма) публику: спал ли Иван Грозный с младшим Басмановым? Как, кстати, это отражено у Эйзенштейна?
– Знаменитая пляска Басманова в женском платье. Думаю, этот момент его интересовал. Но, отвечая на твой вопрос, могу сказать: да, известно, что Иван Грозный спал с Басмановым.
– Везде они! И, сука, всегда… Но он хоть красавец был, этот Басманов?
– Да, он был очень красивый. К слову, потом по приказу царя Басманов казнил своего отца. Все они были невероятные люди… Отцу отрубил голову – но и это его не спасло… Знаете, мне в общем-то не хотелось делать политический фильм. Не хотелось истории русских Калигулы и Нерона. Хотя между ними много общего. Нет ничего страшнее, чем художник на троне. И наш Грозный был поэт, писал музыку…
– Интересно, что по отцу он был Рюрикович, а по матери – из Глинских. А Глинские – это потомки Мамая. То есть он объединил обе традиции: варяжскую и татарскую. Кстати! Вот, например, люди, которые считают Ивана Грозного великим, защищают его: что вы пристали к человеку? Что Ивановы четыре тысячи трупов? Вон хваленое «цивилизованное» общество за одну ночь угробило двадцать тысяч гугенотов!
– Чушь! Да он в одном Новгороде больше убил! Эти твои защитники Грозного вспоминают только его
