большая победа. А Бондарчук и на вручение-то не поехал – был занят на съемках. Получала вместо него Людмила Савельева. И у нас принято было считать, что это всего лишь один из призов Бондарчука.
– Может, пытались принизить статус американской награды?
– Ну уж повышать точно не хотели. Это сейчас «Оскар» раскручен до аналога Нобелевской премии – что не совсем справедливо, пожалуй. Я сам оценил «Оскара», только его получив: когда увидел, что люди из элиты кинематографа, к которой я не принадлежал, присели как-то на задницу и подняли лапы.
– То есть они сняли перед вами шляпы?
– Шляпы? Коллеги как не приняли картину категорически, когда она появилась на нашем экране, так не признали ее и после того, как она получила награды. Остались при своем мнении.
– Когда вам дали «Оскара», Советская армия как раз вела войну в Афганистане.
– Да, странно, что дали… Летом 1980-го они Московскую Олимпиаду замотали, бойкотировали. И вдруг «Оскара» дали. Это просто чудо: включился кто-то сверху и руку протянул – давай, мол, выскакивай.
– Правду говорят, что Рейган ваш фильм два раза смотрел?
– Да, перед встречей с Горбачевым. Мне рассказал об этом один американец из посольства.
– А если б Рейгану еще ваш фильм «Любовь и голуби» показали…
– То мы б уже были кореша.
– И Брежневу фильм понравился! Помню, вам уже успели сказать, что Гришину не понравилось, что сейчас надо будет резать и перемонтировать, и тут – Брежнев доволен!
– Да. Это было эффектно… Брежнев тоже несколько раз картину посмотрел. Но мне вот что больше всего запомнилось из этой эпопеи, связанной с фильмом «Москва слезам не верит». Через три дня после того, как его начали показывать, я приехал в центр на метро, к Вере в театр (актриса Вера Алентова, жена Меньшова. –
– И даже жена вам говорила: зачем ты это снимаешь?
– Да… Но вдруг оказалось, что это так нужно! Просто анекдот: мне звонили не последние люди и просили помочь достать билеты. Такого я не помню со времен своего детства, когда шли «Тарзан» или «Бродяга»…
– Мне кажется, что ваш главный фильм так популярен в том числе и потому, что вы, как и большинство ваших зрителей, из провинции, жили в общаге много лет… Это путь, который прошли многие.
– Ну, по-разному бывает. Для кого-то это важная часть биографии. А есть люди, которые еще в общежитии пытаются откреститься от прошлой жизни, забыть о ней, они хотят не об этом рассказывать, им неинтересно их тяжелое детство. Я видел, как сельские жители обживаются в Москве и за пять лет становятся светскими людьми. Не дай Бог им напомнить, что они из Сибири, это для них не более чем трамплин! Я не пестую свою провинциальность, но и отрекаться от нее не собираюсь. Мне кажется, это более верная основа, чем светская поверхностная порхающая жизнь. Вроде тебя все знают и ты всех знаешь, но стоит исчезнуть с горизонта – и про тебя забудут.
– Зато у вас дочка москвичка.
– Да, и дочка, и внуки – коренные москвичи.
– Вы ее строго воспитывали?
– Воспитание имеет значение. Но она еще и умная девочка, у нее есть свое понимание и свои ограничения жесткие. Она другая, и слава Богу…
– Да… Вы с полной уверенностью можете сказать: «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним…»
– Да, мне есть что показать.
– Хотя, впрочем, он уже видел… Причем, думаю, еще до того как вы приступили к съемкам.
– Но по крайней мере после «Оскара» все ваши критики сразу замолчали?
– Нет, не замолчали… Один из критиков – мне передавали – на каком-то собрании недавно сказал: «Неплохо было бы нам извиниться перед Меньшовым за травлю, которую мы ему устроили!» Но это предложение не нашло понимания у аудитории.
– Да что ж такое надо сделать в России, чтоб тебя оценили?
– Одних заслуг мало. Надо уметь надувать щеки. Надо поддерживать творческие успехи административными должностями, устраивать скандалы при малейшей попытке принизить твой вклад в кинематограф, дружить с нужными людьми, сидеть в президиумах… Это целый большой, параллельный творчеству мир.
Во мне этого не заложено. Я человек немосковский, я из простой семьи, я ценю естественность, ценю натуральность, я физически не могу изображать любовь и дружбу там, где их на самом деле нет. Это довольно быстро во мне разглядели, когда я вышел под свет прожекторов, и поняли, что этого можно гнобить, – и стали гнобить! Это совсем не трудно – надувать щеки, чтоб произвести впечатление. Все бы эту игру приняли! Но мне до того была отвратительна игра в другого человека… Я не мог сказать: «У меня „Оскар“, и потому извольте со мной считаться». Для меня другое важно, у меня есть центральная идея жизни, которую я воспринял по-книжному с детства: добиться признания людей.
– А сейчас бы вы сделали то же самое? Или стали бы щеки надувать?
– Сейчас кое-что я бы скорректировал. Я слишком переборщил с желанием показать, что я такой же, как все. А люди с удовольствием рассказывали истории про то, как я пил в Доме кино, что при этом говорил. И опасно откровенно, хочу добавить. Теперь я понимаю, что надо было все это делать в других ресторанах или дома. Мне казалось, что меня окружают друзья. Я даже не осознавал, какую волну черной зависти пробудил в моих коллегах этот «Оскар». Разглядел я это только тогда, когда начался скандал вокруг фильма «Любовь и голуби». Я попал под каток борьбы с алкоголизмом. И вместо привычного сочувствия к художнику, пострадавшему от властей, столкнулся с неприкрытым злорадством.
– Ну да, там же они пьют постоянно. «Какая любовь, Раиса Захаровна? Это у нас просто по пьянке случилось!»
– Если бы в эту ситуацию попали Тарковский, или Кончаловский, или Михалков, то с ними обращались бы крайне деликатно. А меня, несмотря на наличие «Оскара», просто взяли и отстранили от картины, назначили другого режиссера ее переделывать. Слава Богу, месяца через три вся эта истерия закончилась, но мне эти месяцы пары лет жизни стоили.
– Такая у нас страна удивительная – вот идем своим путем.
– Это чисто мои дела, страна ни при чем. Это характер, это судьба…
– Про вас никогда не говорили, что вы диссидент. Вы, наоборот, послужили Советской стране, взяв такой приз. Вы, наверно, были человеком лояльным?
– Лояльным, разумеется, я не был. Как все мы. Даже начальники на кухне разговаривали про то же, про что и все. Мы все были в разной степени в оппозиции власти. Я хорошо помню, как Михаил Ильич Ромм много раз воодушевленно рассказывал мне о том, что происходит в стране, что у нас не так. Я слушал, слушал… И однажды спрашиваю: «Так надо что-то делать. Надо как-то с этим бороться!» Он замолк, посмотрел на меня, и, как мне показалось, мелькнула у него мысль о провокации. Но уж слишком бесхитростные были мои глаза, и Ромм сказал после паузы: «Ну, поборитесь, поборитесь… Они вам покажут кузькину мать». Этот наш разговор меня как-то отрезвил тогда, и я другими глазами стал смотреть на всю псевдополитическую борьбу, занимавшую умы нашей интеллигенции. Якобы диссиденты, якобы борцы, открыли им фильм – закрыли фильм… Вдруг на фестиваль послали. На Западе они получали свои очки, все им засчитывалось. Но при этом они ухитрялись получать в СССР разные награды, премии государственные, и гордиться ими, и ревниво относиться к наградам, которые другие получают… Такая была двуличная жизнь.
