вперед.
Помню, был у нас во взводе такой здоровенный курсант по фамилии Автократов – с филфака. Так в день на него тратилось пять-шесть пар сапог, а ходил он все равно в кроссовках. Происходило это так. Шагает взвод куда-нибудь по своим делам, а навстречу офицер.
– Стоять! А ну ты, который в кроссовках, бегом ко мне! Автократов подбегает и пытается доложить.
– Молчать! – орет офицер. – Кто старший? Немедленно послать кого-нибудь бегом за сапогами для этого клоуна!
Комвзвода пытается что-то объяснить, но офицер слушать ничего не же лает.
Приносят сапоги. Автократов пытается их обуть, но икры у него такие толстые, что в голенища не лезут. Офицер достает ножик и распарывает казенную кирзу.
Автократов обувает наконец эти опорки, на которые наползают распоротые голенища. Вид не очень уставной.
– Гм… Обувай обратно кроссовки. А что ж ты сразу не сказал? Только обмундирование испортили.
– Так я начал объяснять, а вы мне приказали заткнуться.
Объяснить это все сразу было невозможно. С каждым встречным офицером, который был не в курсе, приходилось всю мизансцену разыгрывать сначала.
Нам выдали тогда новые гимнастерки, правда, антикварные – образца 1943 года, со стоячим воротничком. Их нашили про запас столько, что до сих пор никак не сносить. Погоны нам к ним выдали тоже диковинные: зеленые, байковые, с малиновым кантом.
Мы жили в каркасных палатках, в лесу, и вокруг лагеря ходила испитая бабка с рюкзаком, откуда доставала и продавала нам водку. Мы сливали ее во фляжку, которую положено было носить на ремне. Очень удобно!
На тех сборах я имел обыкновение ходить небритым, с расстегнутым воротом, со вчерашним подворотничком. Кроме того, сапоги я ни разу не удосужился довести до зеркального блеска, считая это лишним. В итоге я то и дело получал наряды вне очереди (немало ночей простоял я под грибком, как бы позаимствованным с детской песочницы, со штык-ножом на поясе, покуривая и слушая ночной шелест леса) и остался этих нарядов должен Министерству обороны этак с десяток. Не успел все отбыть: служба, она ведь короткая – раз, и кончилась.
Моральная проблема. В тексте присяги, которую каждый зачитывал вслух перед лицом своих товарищей, держась за висящий на шее «калашников», было что-то про партию и социалистическую родину. Так что теоретически теперь Зюганов может претендовать на то, чтоб по первому зову поднять меня на последний и решительный бой?
А что с теперешней Российской армией, которой я никогда не присягал? Эта форма со всеми пришитыми к экзотическим камуфляжам пантерьими профилями кажется мне диковинной, заморской. Странно видеть ее на пацанах с рязанскими физиономиями – как будто они наемники или мы уже под управлением какого-то чужого правительства…
– A вот в 81-м я шабашил. На строительстве Тольяттинского азотного завода. У одноклассника моей сестры был брат – бригадир монтажников. Я договорился, он меня взял в бригаду – монтажником-высотником. Два месяца. Я помню, заработал где-то под штуку.
– Вот тогда-то ты и начал делать деньги.
– Ха-ха-ха! Ой-ой-ой. Не надо из меня героя лепить. Пожалуйста.
– А налоги ты тогда платил?
– Бухгалтерия удерживала! Не было другого варианта…
– Ладно. И вот умирает Брежнев, а ты дворником трудишься.
– Вечерним дворником. Ну что, ну схоронили его. А что ты меня все расспрашиваешь? Это ж не интервью. Ты сам расскажи свои ощущения. А я расскажу свои.
– А, ощущения? По поводу смерти Брежнева? Ну, значит, я… Я как знал, что кончается эпоха. Я бросил свои блуждания и таки поступил в газету. В Калуге. В комсомольскую. В отдел – ха-ха – рабочей молодежи и коммунистического воспитания. И вот я работаю, а тут дежурство по номеру. 11 ноября объявили нам про Брежнева…
– Ты не забудь, 10 ноября не было праздничного концерта на День милиции. Я уж тогда понял: пожалуй, хрюкнул Ильич. Мне показалось – не к добру это: концерта нет.
– Что значит – не к добру?
– Ха-ха-ха. Мне жалко было деда, честно говоря. Да и гроб уронили…
– Но потом же писали, что не уронили, а это чуть ли не салют начался.
– Да ладно; конечно, уронили, вся страна это видела, и весь мир видел. Уронили гроб, он чуть не шлепнулся.
– А у меня на тот вечер был такой план: в 21:00 подписываю номер в печать – и иду в общежитие Калужского пединститута отмечать немецкий, кстати сказать, праздник Fasching. Ну, типа карнавала, сплошной разгул и разврат. Где наши напиваются и дерутся, там немцы чуть выпьют – и идут тихо-мирно девок трахать. Другая концепция. Фашинг – это такое узаконенное нарушение моральных устоев. Там заключаются браки на одну ночь – причем бланочки есть специальные, все жестко, строго, официально: такой-то и такая-то вступают в брак с такого-то по такое-то – и фото участников.
А я как раз накануне прочел в своей газете письмо одной немецкой студентки – она писала, как все хорошо в России, как ей все нравится. Я записал себе, как ее зовут, и думал: найду и буду с ней отмечать этот светлый праздник.
– А, ее любовь к Стране Советов так тебя возбудила!
– Стране советов и хохлов.
– К человеку, который хвалил нашу страну, у тебя возникало сексуальное чувство.
– Нет, ну я же германист. Был. Я же пятый курс проучился в Германии, в Лейпциге, на секции их журналистики, и у меня остались самые лучшие воспоминания о немецких девушках. Они вообще как бы другая нация, а мужики – они значительно хуже и скучнее. Пардон, я тебя не имел в виду. И вот поскольку я там никого не знал, а тут публикуется имя – и вроде как человек знакомый…
– Понятно. То есть не хочешь признаться, что к социализму у тебя было нездоровое чувство! Ты хотел его трахнуть!
– Да нет же, она писала про другое: что ей нравятся деревянные дома, которых у них в Германии нет. Ты вот немец, и у тебя, я вижу, дом каменный.
– Но у меня на участке есть и деревянный. Во-о-н, видишь?
– Это во-о-н там, вдалеке? Там все еще твой участок?
– Ну. Значит, действие происходило в Калуге, да?
– Да. Которая гордится великим фашистом Циолковским.
– Почему это он фашист?
– Ну так сейчас же опубликовали его труды без купюр. И оказывается, у него не столько про путешествия к иным мирам и не про цеппелин…
– А что, неужели его «жиды заели»? Так банально?
– Не помню насчет жидов, но низшие существа – от коров до дикарей – ему не нравились и он хотел их всех извести… Спасибо, икра чудесная…
– Воблячья.
– Продолжаю. Он хотел извести низшие существа и неправильные расы…
– Это какие?
– А ты сам не знаешь?
– Он что, был антисемит?
– Ну, там, по-моему, в основном было про негров. И азиатов…
– То есть не антисемит.
– Ну. Он мечтал лишних уничтожить и оставить только интеллект.
– А чем же ему индейцы Амазонии не угодили? Они ж у него есть не просят…
– Ты просто не знаешь, какой у него был идеал духовной жизни. И эволюции. Он полагал, что тело мешает духу развиваться. И мечтал все устроить так, чтоб в будущем от людей остались только мозги,
