примешивалась горчинка расставания. От перрона мы двинулись пешком по адресу, который нам дали в штабе, в направлении Туношного, до которого оставалось километров десять. Ярославль 1943-го практически не отличался от довоенных городов. Это был глубокий тыл, и по пути мы не увидели ни нищих, ни инвалидов. Как я узнал потом, даже беженцы в Ярославле распределялись по общежитиям. Таким образом, все настраивало нас на мажорное восприятие войны.
Нам везло: едва мы успели отойти от вокзала, нас подобрала попутная полуторка, и до полка мы, что называется, домчались с ветерком. По дороге я думал о Нине, которая со своими однокурсниками поехала дальше до Архангельска. Она оставила мне свой адрес, и, забегая вперед, скажу, что вскоре у нас началась бурная переписка. Треугольнички фронтовых «конвертов» тогда доходили надежнее и почему-то даже быстрее, чем в наше мирное время. И получилось, что больше всего друг о друге на первых порах мы узнали именно из писем. Но тогда, в тесном кузове полуторки, я еще не мог быть уверенным, что мое общение с Ниной как-то продолжится. Хотя вспоминал, как она на меня смотрела, и знал, что я ей напишу, а она обязательно мне ответит.
По прибытии в полк мы представились командиру подполковнику Григорию Ивановичу Чеботаеву и сразу были распределены по эскадрильям. Сашка Леонтьев — в первую, Данька Сиволобов — во вторую, а я с Мишей Юмашевым — в третью авиаэскадрилью, к майору Владимиру Васильевичу Уромову, с которым мы и прослужили до конца войны.
Ввод в строй был самым упрощенным: самолет нас уже ждал, я сел в пилотскую кабину, майор Уромов в штурманской кабине вставил запасную ручку управления, и мы порулили на старт. Взлетная полоса в Туношном была грунтовой, но без груза я с нее взлетел не хуже, чем с бетонки. После полета по кругу и в зону замечаний не было. Я еще сделал два полета по кругу — вот и все. На следующий день приказом по полку мой экипаж был введен в боевой расчет третьей авиационной эскадрильи. Теперь мне предстояло ощутить войну на собственной шкуре.
Глава пятая
В небе над Смоленщиной
У нас, летчиков, на войне считалось так: если за первые десять вылетов не погибнешь, будешь летать. Мое боевое крещение состоялось в августе 1943-го. Как раз тогда шла Смоленская операция, носившая условное наименование «Суворов», и развернулось мощное наступление Западного и Калининского фронтов. Немцы оборонялись, как могли, получали новые и новые резервы, сразу кидали их в бой. Именно на отсечение этих резервов и уничтожение тяжелой техники были нацелены полки нашей 48-й и соседней 36-й авиадивизий.
Свой первый боевой вылет я совершил под Копыревщину — в район Смоленской области севернее города Духовщины: надо было бомбить затаившуюся в лесном массиве немецкую танковую дивизию, подготовившуюся к утреннему наступлению против войск генерала Еременко. Смоленщина тогда была вся занята немцами. Однако советские войска Центрального и Северо-Западного фронтов готовили ее освобождение. Еременко нацелился взять Духовщину, развернуться там и через Ярцево идти на Смоленск. Немцы, видимо, были готовы к такому развитию событий и через Рудню и Демидов на Духовщину направили две танковые и одну мотопехотную дивизию. Фашистские войска, не создавая особого шума, прошли по лесам от Демидова и остановились под Духовщиной, чтобы отрезать клин Еременко и ударить по его позициям. Мне кажется, очень неглупый замысел был у фрицев. Но смоленские партизаны разведали их действия. Сначала сообщение дошло в главный штаб партизанского движения, а вскоре и до нас. Соответственно, нам приказали отбомбиться по немцам, да еще при этом довольно точные данные дали, где фашистские войска расположились. В результате мы часов в одиннадцать вечера вылетели и ударили по тем самым местам, на которые получили наводку. Нас было две дивизии, а это где-то 120 самолетов. И у каждого на борту — по полторы тонны бомб! У меня самого тринадцать бомб было: в люках десять соток и три 250-килограммовые бомбы на внешних подвесках.
Отмечу, «Ил-4» бомбовую нагрузку брал хорошую. В люках всегда десять соток, а это уже тонна! В люки мы обычно грузили или зажигалки, или фугасные бомбы. А на внешней подвеске бомбардировщика еще располагалось три замка, куда можно было прицепить и двухсотпятидесятки, и пятисотки. Иногда на внешнюю подвеску нам вешали РРАБы (ротативно-рассеивающие авиационные бомбы). На вид это была плохо обтекаемая бочка, разрезанная пополам. На хвосте у нее мощное оперение под большим углом к линии полета, лопасти пристегнуты к корпусу специальным тросиком. В «бочку» эту загружали мелкие зажигательные или осколочные бомбы: 144 штуки ФАБ-2,5 или 36 ФАБ-10. Перед вылетом, как правило, механики-оружейники зубилом наполовину рассекали обручи, которые сдерживали половинки корпуса РРАБ. Благодаря этому бомба легче раскрывалась в полете. Механизм был такой: при бомбометании с оперения РРАБа тросик выдергивается, и раскрываются лопасти. Бомба раскручивается и набирает такую скорость, что лопаются обручи. В результате ФАБы высыпаются. И знаете, ничего не было лучше против зенитных батарей. Сбросишь такую бомбу, и половина зенитчиков перебита! Мы РРАБы в течение войны сбрасывали на Красное Село под Ленинградом, на Дебрецен в Венгрии и на некоторые другие цели. Но, признаться, не часто это было. У нас летчики не очень любили РРАБы. Маневренность самолета существенно понижалась с такими «бочками». Да и результатов бомбардировки с высоты 3000 метров было не видно. Ведь что разглядишь, когда крохотные ФАБы «пшикают» на земле?
Но вернусь к нашим событиям. Наверняка интересно, что я чувствовал перед своим первым вылетом и во время него. Страха у меня тогда никакого не было, а, наоборот, кровь переполнял эдакий гусарский восторг, что наконец-то
Нашей бесстрашности способствовала и удачливость. Мой штурман Аркаша во время того вылета сразу разглядел уходящую в лес дорогу и предположил, что немецкие бронетранспортеры или танки наверняка ею воспользовались. Я согласился со справедливостью такого предположения, и мы выложили нашу серию аккурат вдоль этой дороги. Результат превзошел наши ожидания: прогремел сильнейший взрыв, который доказывал, что наши бомбы угодили в серьезное скопление фашистской техники. Происшедшее видели многие наши экипажи: так что взрыв этот был записан именно на нас, и по возвращении на аэродром бывалые летчики нас очень хвалили, хотя и призывали к тому, чтобы первые успехи не вскружили голову.
Мы старались следовать этому совету, ведь давали его очень грамотные люди. Негласное шефство над новичками, пришедшими в эскадрилью, взял на себя заместитель комэска Владимир Дмитриевич Иконников (впоследствии мы подружились, и он стал для меня просто Володей). Этот замечательный летчик на тот момент имел на своем счету уже более ста боевых вылетов и многие награды. Как было не прислушаться к словам такого человека?
Тем более что расслабляться, «упиваясь собственным героизмом», действительно было некогда. Когда мы после вылета вернулись домой, техники сразу объявили еще на аэродроме: «На отдых особо не настраивайтесь! Нам приказали готовить самолеты на второй вылет!» Конечно, для молодых экипажей это было неожиданностью. Мы ведь только что три с половиной часа пролетали.
Приходим на КП, а там уже официально говорят: «Будет второй вылет. Так что, пока техники осмотрят самолеты и подвесят бомбы, отдохните немного, а потом снова в бой, защищать Родину!» В результате получилось, что мы в ту ночь больше восьми часов в воздухе пробыли. Однако надо сказать, что впоследствии подобное случалось неоднократно, когда мы делали по два вылета за ночь. Для авиации дальнего действия это, пожалуй, много: у нас каждый вылет в войну длился до шести-восьми часов, а еще ведь нужно было время, чтобы доложить о результатах, подготовить самолет, подвесить новые бомбы, поужинать. Впрочем, и результаты оказывались налицо. В обоих вылетах серии бомб нашего полка ложились очень кучно, вызывая пожары и мощные взрывы. На весьма ограниченную площадь было сброшено огромное количество фугасных бомб, и среди них немало было тяжелых ФАБ-250 и ФАБ-500. Мой штурман не оплошал и во время второго вылета. Помню, он мне говорит: «Командир, доверни вправо градуса три… Так, так, сейчас, еще, мы вдоль дороги всю серию опустим!» Понравилось ему, видно, по
