снаряжения. Надо срочно вывозить с порта грузы, особенно боеприпасы и горючее, – сказал Первушин, – мобилизую трофейный грузовой транспорт для нужд армии.
– Забирайте хоть весь транспорт, товарищ генерал! – ответил комендант города.
– Нужны исправные грузовые машины.
Айдинов кого-то вызвал, появился плечистый моряк с очками на носу. Комендант тут же отдал ему соответствующие распоряжения насчет транспорта, тот пошел исполнять приказ. Айдинов снова кого-то кликнул, в кабинет неторопливо и уверенно вошел высокий здоровяк в морской потертой форме и пробасил:
– Вызывали?
– Да! Повезешь генерала и будешь временно в его распоряжении! – приказал Айдинов.
– Есть! – козырнул моряк.
– Как мне известно, товарищ генерал, легковую машину для вас еще не доставили из Новороссийска, – сказал Айдинов с дружеской улыбкой. – Ребята из комендатуры подобрали вам итальянский «фиат». Машину берите навсегда, а шофера командирую временно, до вашего прибытия.
У подъезда комендатуры Первушина ждала, блестя черным лаком, новенькая легковая машина. «Даже в мирное время на такой легковушке не приходилось кататься», – мельком подумал Первушин, занимая место рядом с водителем.
Опаленный порохом, с чернотой под глазами от недосыпания, от круглосуточной боевой работы в комендантском отряде, моряк был молчалив, угрюм, и, казалось, ничто не могло его вывести из состояния покоя и солидной размеренности, присущей людям массивного телосложения.
– Как фамилия? – спросил генерал.
– Ветлов, – раздался низкий трубный голос.
– Поедем на станцию Сарыголь. Только, товарищ Ветлов, давай попробуем проехать по набережной. Там дом Айвазовского, бывал я в нем до войны. Интересно, что с ним? Сохранился ли?
– Есть, по набережной!
Поехали. Набережная изрыта воронками. Стены домов, здравниц и санаториев испещрены пулями, зияют глубокие раны, дыры от прямых попаданий снарядов. А местами сплошные развалины – это поработала авиация противника. Дом Айвазовского, великого художника, каким-то чудом уцелел, хотя весь фасад музея был испещрен пулями и осколками. Лежит в развалинах и великолепный дом, который был рядом. Одиноко, как зуб, торчал кусок стены. Ничего не осталось и от великолепной дачи Суворина, выстроенной в виде старинной крепости. Первушин облегченно вздохнул и мысленно благодарил судьбу, что война пощадила дом его любимого художника.
Шины машины шуршали по битому стеклу. Впереди, вздымаясь голубым куполом и минаретом в хмурое небо, красовался тоже чудом уцелевший, с пустыми глазницами окон, великолепный дворец бывшего караимского табачного фабриканта.
И вдруг, разом обрывая размышления генерал, загремели автоматные очереди. Пули со звоном зачирикали по асфальту и, высекая искры, срекошетели куда-то вверх, жужжа и подвывая. Машина резко затормозила, и Первушин чуть не выбил головой лобовое стекло. А невозмутимый здоровяк-водитель из медведя в мановение ока превратился в тигра. Ловко и быстро он выскочил из машины, одним махом сиганул через забор и через минуту уже тащил двух подростков с немецкими автоматами.
– Стрелки, едрёна вошь, – отрапортовал Ветлов, подталкивая к дверце перепуганных сорванцов.
– Зачем стреляли? – строго спросил Первушин, напуская на себя суровость.
– А… А… думали фашисты… машина немецкая!.. – губы трясутся, в глазах страх.
Честно говоря, Первушину хотелось рассмеяться от одного вида перепуганных мальчишек, а не произносить строгие речи. Но, глянув на Ветлова, понял, что этого он не имеет права. Для моряка все это было очень серьезно. От таких сорванцов, как эти, он с моряками своего отряда уже хватил немало горя. Для него они были прежде всего нарушителями порядка в освобожденном городе. И Первушин почувствовал, что моряк хочет, чтобы взбучку им устроил сам генерал, тогда-то наверняка мальчишки по всему городу разнесут слух и толк непременно будет.
Первушину пришлось устроить мальчишкам короткий, но внушительный «разнос».
– А теперь оголяйте зады, всыплю по три порции ремнем, чтобы не баловались оружием, – повелел моряк.
Первушин хотел было отменить приказ Ветлова, но взгляд его остановился на оголенной спине подростка, испещренной вдоль и поперек продолговатыми красно-синими рубцами.
– Кто бил? – спросил генерал.
– Румыны.
Второй подросток рассказал, что за несколько дней до десанта они с Коляном, так звали второго сорванца, играли на пустыре гранатой без запала. Соревновались, кто кинет дальше. Колян кинул дальше, и тут из-за развалин дома вышел взвод румынских солдат. Увидев на земле перед ногами закрутившуюся гранату, передние ряды румын мгновенно упали. Но граната не взорвалась, а вояки увидели пацана- партизана.
– Я сразу дал стрекача, а Колян остался. Стал доказывать им, что в гранате нет запала. Взял гранату в руки и поднял, чтобы показать. Тута уже разом весь взвод повалился на землю. А потом, когда страх прошел, румыны вскочили, что-то заорали на своем языке, содрали с Коляна штаны и долго хлестали ремнями.
– На этот раз прощаю, – сказал строго Ветлов и погрозил им пальцем. – Смотрите у меня! Больше не попадайтесь!
Моряк снова занял место водителя. Поехали.
– Этаких стрелков полон город. Пробуют все! Вчера один такой баловался с гранатой. Она и взорвалась. Убило мальца. Маленький, как эти. Смотреть невозможно! – вздохнул моряк глубоко, с надрывом. – Сколько этих чертей не учи, они все свое! Как об стенку… И что с ними делать, не знаю.
Слушая моряка, Александр Николаевич невольно вспоминал свою молодость. Он тоже был таким сорванцом. Город Термез на советско-афганской границе, беспокойный 1919 год. Ему едва исполнилось четырнадцать. И ростом не вышел. А как хотелось иметь оружие, быть настоящим бойцом! Вместе с дружком Серегой подались в пограничный отряд. Их поставили перед строем – ни насмешек, ни хихиканья. Разговор шел на полном серьезе. Мальчишки клялись, что хотят «защищать революцию, что без нее им жизни нет!» А чтобы убедить пограничников, Александр тогда и бухнул, что их, дескать, «рост и пацаньи физиономии есть чисто физический вид, а что на самом деле они оба с 1900 года рождения!» Одним махом прибавил пять лет себе и другу. От неожиданного такого демарша бывалые пограничники онемели. А потом как грохнут дружным хохотом! Серега толкает в бок, что, мол, перестарался, дурацкая твоя голова!
Но все вышло наоборот. Беззастенчивое вранье обернулось святой ложью и веским аргументом в пользу мальчишек. Собрание общим голосованием приняло их обоих в отряд.
И у Первушина начался длинный путь службы в рядах молодой Советской армии. Борьба с контрабандистами, с бандами басмачей на юге Средней Азии, служба на Дальнем Востоке, схватки с японскими самураями на реке Халхин-Гол в Монголии, командирские курсы. Потом короткая война с Польшей, освобождение и присоединение к Украине ее западных областей, короткая кровопролитная война с Финляндией и вот новая, с фашистской Германией. Война не за земли, а за жизнь на земле.
Глава седьмая
– Тебе понравился Киев? – спросила Лара. – Ты обещал рассказать.
– А ты сама была в Киеве?
– Нет, – ответила Лара. – Папа, когда еще был живой, обещал свозить. Но он умер, а тут война. Говорят, очень красивый город, правда?
– Не знаю, какой он красивый или нет, но радости там мало, – хмуро произнес Рудольф, видимо, не очень желая сейчас распространяться о своих впечатлениях, о том, что видел в Киеве.
Но Лара настояла, и он нехотя стал рассказывать.
– Перед поездкой, еще в Берлине, дядя потребовал, чтобы я дал твердое солдатское слово истинного арийца о том, что все то, что увижу в Польше и на Украине, никогда и никому не расскажу до самого смертного часа, до гробовой доски. Но и там, на том свете, буду молчать и держать язык на замке. Конечно, я дал генералу честное слово, поклялся честью арийца.
