Командиру в двух словах доложили, что немцы едут.
– Последний раз говорю: идем!
– Не пойду!
Узел завязался – туже некуда. Рубить его, этот узел, ему, Александру Мизько.
И он разрубил его…
Возвратясь в лес, Мизько и Мозгов все рассказали.
Опасения, что гестаповцы ответят новыми репрессиями, заставило нас спасать всех, над кем явно сгустились тучи угрозы, в первую очередь семьи партизан.
….Это чрезвычайное положение по-своему истолковал командующий партизанским движением Крыма Мокроусов:
– Они грубо нарушили революционную законность. Расстрелять Мизько и Мозгова! Сегодня же! Немедленно!
– Мизько и Мозгов – лучшие командиры в отряде, – попытался я возразить.
– Знаю. Танки подорвали, скажете? Да?
– Да, и танки… И семьи партизанские спасли.
– Он еще защищает, оправдывает, вы слышите?!
– Я не оправдываю, но так сложились обстоятельства.
– На обстоятельства сваливаешь?
Не убедил я Мокроусова, не склонил к защите и Мартынова.
….Допрос по делу Мизько и Мозгова закончен. Заключение по делу утверждено командующим и комиссаром, объявлено:
– Расстрелять!
Смертников вывели из землянки, повели.
– Развяжите руки! – попросили они. – Дайте хоть обняться на прощание.
Их развязали, и друзья обнялись. Как крепко прикипели боевые соратники друг к другу, как, надолго оставшись в предсмертном прощании, роняли скупые слезы, с каким трудом выдавил из себя два последних слова политрук Семен Мозгов: «Крепись, Саша!» – все видели партизаны, которые сбежались сюда.
– Марш! – хлестнула резкая, как выстрел, команда.
– Прощайте, родные! – бросила им вдогонку Анна Никитична Якимович, признанная мать отряда, и все видели, как задрожали ее губы, с каким надрывом она заголосила:
– Ой, что же это?.. Что?
Помрачнели лица партизан. Посуровел лес, хотя и был в снежном убранстве. Черным диском катило по небу солнце.
Мы с Андреем Литвиненко, командиром отряда, стояли рядом. Молчим оба, будто онемевшие, окаменевшие.
Тяжело! Тяжелее, чем в бою, чем при самой горькой неудаче!..
Вдруг:
– Товарищи! Стойте, стойте, товарищи! – услышалось как сквозь сон.
К тем, кто повел смертников, подбежал вестовой. Он из Центрального штаба. Держит перед газами листок, стал читать – громко, нарочито торжественно:
“Принимая во внимание, что ограбления семьи Гриня и других корыстных целей у Мизько и Мозгова не было, что действия их произведены из соображения сохранения партизанских семей и что сами Мизько и Мозгов – лучшие в отряде командиры, – полагаю: помиловать их, считать приговор о расстреле условным.
(Публикация этого документа подлинная.)
Все вернулись в свои землянки. Но вернется ли все то, что отнято у отряда, отнято в те минуты, когда отряд плакал? Вряд ли».
На аэродром бронетранспортеры с десантниками Сереброва ворвались с западной стороны, с тыла, со стороны Симферополя, откуда меньше всего немцы ожидали нападения.
Разыгравшаяся снежная пурга способствовала успеху.
По проселочной дороге выбрались к магистральному шоссе, а по нему в этот момент двигалась колонна грузовых машин, главным образом цистерны с горючим. Бронетранспортеры остановились на перекрестке, пропуская колону. Кругом лес и горы.
– Какая добыча уходит! – произнес Сагитт.
– Успеем шарахнуть. Никуда от нас не уйдут, – сказал Серебров.
Он догадался, куда держат путь гитлеровцы, внутренне порадовался тому, что блуждание по проселкам закончилось, что они находятся почти у цели, но все же повелел Громову уточнить у водителей маршрут их движения, а главное, далеко ли до аэродрома.
Увидев бронетранспортеры и офицера с властно поднятой рукой, высунулся ефрейтор из кабины грузовика, в кузове которого громоздились большие железные бочки.
– Слушаю, герр офицер?
– На аэродром? – строго спросил Громов.
– Да, герр офицер!
– Мы тоже туда, – и, коротко ругнув мороз и русскую зиму, Громов задал главный вопрос: – Далеко еще?
– Сразу за лесом. Еще километров восемь осталось.
– Гут!
Цифру «восемь» Серебров понял и без перевода. Снежные вихры окутывали грузовые машины. Они, деловито урча и выплескивая сизый дым под колеса, тяжело двигались по дороге. Вадим вызвал Чупреева, и они быстро обсудили, как использовать такой благоприятный момент, еще раз распределили и уточнили цели.
– Примыкаем к транспортной колонне и движемся следом, – приказал Серебров. – Врываемся на аэродром, а там каждый берет свой объект.
В его руках все управление и контроль над операцией.
– Твоя группа начинает первой, – еще раз уточнил Серебров. – Блокируете клуб-ангар, казарму. Задача – не выпустить, запереть! Как только вы откроете стрельбу, начинаем действовать мы.
– Понял! – ответил лейтенант.
– На всю операцию двадцать минут!
– Понял! – ответил Чупреев.
Оба понимали: успех принесет быстрота и натиск. Оборона аэродрома, застигнутая врасплох, будет в первые минуты деморализована, растеряна и не способна оказать активного сопротивления. Гитлеровцы боеспособны в группе, но совершенно теряются в одиночку. Младшие офицеры, лишенные инициативы, потеряют на короткое время связь со старшими начальниками, начнется паника, а это залог успеха диверсии.
– Отход? – уточнил лейтенант, командир группы прикрытия.
– Красная ракета. По этой же дороге, на запад, сбор здесь, на развилке, – и добавил: – а в случае чего-либо непредвиденного каждая группа пробивается и вырывается самостоятельно.
Бронетранспортеры догнали транспортную колону и пристроились к ней. Успешно прошли вместе с ней дальний и ближний посты охранения, не задержали их и на въезде на территорию аэродрома.
А на аэродроме оторвались от колонны, разъединились, и каждый бронетранспортер на скорости, не обращая внимания на сигналы и требования аэродромной службы, взметая тучи снега, устремился к своему объекту.
В окна казармы и ангар-клуба полетел гранаты. Загремели взрывы, выстрелы, автоматы.
– Началось! – усмехнулся Сагитт.
И сразу же резанул автоматной очередью зажигательными пулями по колонне, вернее, по цистернам с
