Но за сильнейшим артиллерийским налетом, за яростной бомбежкой, длившимися почти час, общей атаки не последовало… Только на отдельных участках небольшие группы немецких солдат предприняли разведку боем. Артиллерийская подготовка, оказывается, была не основной, а лишь предварительной…
На рассвете следующего дня все началось сначала. Утренняя тишина была взорвана гулом и грохотом: повторился мощный огневой артиллерийский налет и бомбежка. Снова бойцы спешно занимали свои боевые места в окопах, укрепленных узлах, торопливо ляскали затворами, вставляя патрон в ствол, полусонными руками заправляли ленты в пулеметы и, напряженно всматриваясь в утреннюю дымную серость, ожидали атаки. Но со стороны противника никакого движения…
На третий день все повторилось: артиллерийский огонь был еще более мощным, но штурма не последовало…
Не последовало и на четвертый день….
И на пятый…
Годы спустя Манштейн признавался в своих мемуарах, что тогда, в середине июня 1942 года, под Севастополем был такой мощный артиллерийский массированный огонь, какого немцам не удалось повторить больше нигде за всю Вторую мировую войну. По Севастополю слали тонны снарядов около двухсот артиллерийских батарей, а это почти полторы тысячи орудий, более половины из которых составляли тяжелые, еще три дивизиона самоходных орудий, сотни крупнокалиберных минометов. Били по городу и особые сверхтяжелые пушки, мортиры и гаубицы, доставленные из Германии громадные осадные орудия. Причем недостатка в снарядах и минах немецкие артиллеристы не испытывали.
По плану «Штёрфанг» («Лов осетра») – так закодировало немецкое командование июньский штурм, – на предварительную артиллерийскую подготовку отводилась неделя, на авиационную – две недели, которая с каждым днем постепенно усиливалась. Авиационный корпус Рихтгофена, приданный 11?й армии, насчитывал в своем составе более семисот боевых самолетов, против полутора сотен севастопольской базы.
– На психику давят, – хладнокровно заметил Иван Ефимович, потирая платочком пенсне. – Пятый день подряд одно и то же!
– Расчет примитивно прост, – согласился Николай Крылов, начальник штаба, раскладывая на столе оперативные карты каждого сектора, – не только нанести большой урон нашей оборонительной системе, а еще этим многодневным огненным смерчем подавить, сломить дух защитников Севастополя, измотать и деморализовать наших людей. Одним словом, новая психическая атака!
– Главные бои еще впереди, – задумчиво произнес Петров, рассматривая карту четвертого сектора, где на Бельбеке заняла оборону дивизия Ласкина, спешно, для усиления передислоцированная из второго сектора на этот опасный рубеж.
– Как у них?
– Как вы рекомендовали, провели встречный артналет. К передовой скрытно подтянули и установили прожекторы и среди ночи внезапно сильными лучами осветили позицию врага, а два дивизиона нанесли удар по скоплению немцев и по заранее разведанным целям.
– Молодцы!
– Из более подробных боевых донесений, которые поступили вслед за краткими, – докладывал начальник штаба, – нам стала очевидна не только общая картина, но и вырисовался заранее продуманный план внезапного артиллерийского налета с нанесением бомбовых ударов. Били, как показывают донесения, прежде всего по нашим командным и наблюдательным пунктам соединений и частей, по штабам и батареям. Точнее сказать, по тем местам, где они находились еще неделю назад.
– Манштейн захотел повторить то, что ему удалось сделать под Керчью, обезглавить армию, – устало улыбнулся Иван Ефимович. – Ан нет, не вышло!
– Вовремя перенесли мы почти все штабы, КП и НП, передвинули полевые батареи на новые позиции, хотя, как помните, многие командиры возражали, не хотели покидать обжитые и оборудованные позиции.
В кабинете командующего, расположенном в глубокой штольне, громко зазвенел телефон.
– Слушаю, – Петров приложил трубку к уху.
С командного пункта генерала Моргунова пришло тревожное сообщение: 30?я береговая батарея обстреливается громадными снарядами, которые раньше немцы не применяли.
– Прямым попаданием снаряда пробита толстая броневая крыша орудийной башни, и башня вышла из строя!
Вскоре поступило второе донесение, что один из упавших снарядов не разорвался:
– Длина снаряда два метра, калибр шестьсот пятнадцать миллиметров!
– Ничего себе пилюля! – произнес Крылов.
Петров задумчиво усмехнулся. Цифры выглядели несколько фантастическими. Более двадцати дюймов! О таких сверхмощных орудиях ни Петров, ни Крылов еще никогда не слышали.
– Проверим, – сухо сказал командующий и позвонил в оперативный отдел.
– Майор Харлашкин у телефона!
Узнав о задании командующего, майор сам вызвался съездить на береговую батарею.
– Еще раз самому тщательно осмотреть, обмерить снаряд и сфотографировать его, а если есть, то и осколки от разорвавшихся, – повелел ему Петров.
Через час майор Харлашкин доложил с 30?й батареи по телефону:
– Все точно, товарищ генерал, калибр шестьсот пятнадцать!
По распоряжению командующего в тот же день о новом необычном снаряде доложили в Краснодар, в штаб фронта, и в Москву, в Ставку Верховного главнокомандования. Из штаба фронта пришла шифрованная радиотелеграмма с требованием повторить донесение, ибо «указанные цифры вызывают сомнение». А из Москвы, из Главного артиллерийского управления пришло строгое предупреждение, чтобы впредь не занимались фантазированием, поскольку «не только у немцев, но и во всем мире нет соответствующего ствола для стрельбы снарядами подобных размеров».
– Не верят, – сказал Иван Ефимович.
Он приказал сфотографировать огромной величины снаряд и по бокам поставить двух бойцов с винтовками в руках, чтобы наглядно были видны размеры, и эти фотографии вместе с крупными осколками отправить в столицу попутным самолетом.
Такими снарядами обстреливали Севастополь, как установили лишь впоследствии, спустя годы, наши артиллеристы, мощные экспериментальные артиллерийские железнодорожные установки «Длинный Бруно» и «Тяжелый Бруно», которые базировались у станции Бахчисарай.
А самая большая в мире пушка «Дора» еще только готовилась произвести первые выстрелы.
На седьмой день рано утром, едва только заканчивался очередной часовой артиллерийский массированный налет, в штаб армии одно за другим посыпались донесения:
– Немцы атакуют крупными силами!
В первом и четвертом секторах с танками и самоходными орудиями…
Сверху, над штабом гремели взрывы, они глухо доносились в штольню; в тесном кабинете командующего под потолком покачивалась электрическая лампочка.
– Пап, началось? – почти шепотом спросил Юра, машинально помешивая ложечкой в стакане чая давно растаявший сахар.
Молодой лейтенант постоянно находился при отце, исполняя обязанности адъютанта.
– Да! – кивнул Иван Ефимович, обнимая ладонями свой стакан.
На столе, рядом с картой, в снарядной гильзе стояли свежие алые розы. Петров смотрел перед собой на выбеленную стену, а мысленно был на передовой, в окопах Бельбека, представляя себе, какая там разворачивается схватка, переносился к Балаклаве, где тоже опасный участок…
В кабинет Петрова вошел озабоченный начальник штаба. В полевой форме, перетянутый портупеей, гладко выбритый, распространяя запах армейского тройного одеколона.
– Теперь по-настоящему? – утвердительно спросил Крылов.
– Теперь по-настоящему началось!
Что штурм будет, было ясно, но эти дни затягивавшегося ожидания неизбежного были томительно тягостны, и поступившие сообщения о шквальных атаках как-то сразу внесли облегчение. Пришел час действовать! Только оба, и командующий, и его начальник штаба, еще не знали, к каком именно
