– Проходи, проходи. Нечего здесь околачиваться!
Это пароль. Значит, все в порядке, можно входить. Если бы грозила опасность, Альберт взмахнул бы дубинкой и крикнул: «Марш отсюда, русская свинья!»
В небольшом помещении амбулатории, имевшем два выхода, уже собрались члены подпольного центра. В дверях Котова встретил Николай Симаков, руководитель центра военно-политической организации. Обменялись крепким рукопожатием.
– Проходи, Сергей.
Котов скользнул взглядом по осунувшемуся лицу Симакова, по впалым щекам, на которых горел нездоровый румянец, и подумал: опять проклятый туберкулез вспышку дает… Надо бы с ребятами посоветоваться, взять под партийный контроль здоровье Николая Семеновича.
Переступив порог амбулатории, Котов сразу попал в объятия Михаила Левшенкова, возглавляющего отдел пропаганды и агитации.
– Входи, входи. Тут тебя давно дожидаются.
И подвел к невысокому, плотному, круглощекому незнакомому немцу, одетому, как и все политические, в полосатую куртку.
– Вот это и есть, Котов, наш теоретик.
Тот широко заулыбался, открывая ровные зубы. И его проницательные глаза засветились теплотой. Он сунул свою небольшую ладонь Котову.
– Вальтер… Вальтер Бартель.
Имя Вальтера Бартеля, руководителя немецкой подпольной антифашистской организации Бухенвальда, Котов слышал не раз и на заседании русского центра и из рассказов Михаила Левшенкова. Но лично с этим немецким коммунистом он встретился впервые. Котов назвал себя и крепко пожал Бартелю руку.
– Степан, Степан, иди-ка сюда, – Михаил Левшенков подозвал Бакланова, – помоги объясниться.
Степан Бакланов, рослый двадцатитрехлетний, с открытым русским лицом и глазами, как небо над Волгой, недовольно проворчал:
– Вот они где, школьные грехи, открываются. Учить надо было, Сергей Дмитриевич, этот самый иностранный, а не отделываться шпаргалочками…
Но, увидев Вальтера Бартеля, которого он не заметил из-за спины Котова, осекся и серьезно добавил:
– Переводчик что дипломат, всегда будет гнуть в свою сторону.
Вальтер Бартель уловил смысл сказанного и произнес по-русски:
– Я немножко понимай.
Все засмеялись.
Потом Вальтер Бартель заговорил на немецком. Бакланов, чуть наклонив голову к Бартелю, вбирал в себя каждое сказанное им слово и быстро переводил:
– Интернациональный центр передает вам, товарищ Котов, самую сердечную благодарность за статью. Ее уже переводят на немецкий и французский. Особенно блестяще вы написали раздел о борьбе с международным ревизионизмом, в котором привели такие обширные ленинские цитаты. Какая у вас феноменальная память!
Мочки ушей у Котова стали розоветь. Он не привык к похвалам. Так уж случилось, что за свою тридцатидвухлетнюю жизнь он чаще хвалил других, а к себе привык относиться строго и требовательно. Сын портового рабочего, большевика, ленинца, он всю свою сознательную жизнь трудился и учился. Что он помнит о своем детстве, о родителях? Скрываясь от царских жандармов, отец, Дмитрий Котов, со своей большой семьей переселился из Ижевска в Астрахань. В этом крупном портовом городе активный участник революционных боев 1905 года продолжал вести подпольную работу. Жили впроголодь, ели одну рыбу. В доме часто не было хлеба, но зато почти каждый день бывали гости. Рыбаки, грузчики, портовые рабочие. Сильные, загорелые, от их одежды пахло морем, мазутом и солью. Сергей помнит, как эти бородатые дяди засиживались до петухов, читая у коптилки какие-то листки.
Жили Котовы на форпосте, в каюте старой баржи. И сынки портовых торговцев дразнили Сергея: «Бездомный». Что он им мог ответить? Сергей помнит шершавые теплые ладони портовых грузчиков, которые неумело вытирали ему слезы и гладили по голове.
– Чудак ты, Серега! Да ведь баржа – это корабль. Настоящий, морской. Дома-то у всех есть, а вот парохода ни у кого. Ты, брат, гордись этим! А насчет дома не волнуйся. Когда вырастешь, к тому времени будут и у нашего брата дома. Дворцы!
И Сергей стал гордо называть себя:
– Я Котов с баржи!
Отец умер, когда землю охватил пожар первой империалистической войны. Всего три года не дожил старый подпольщик Дмитрий Петрович Котов до светлых дней Октябрьской революции, не услышал грома пушек «Авроры», не увидел своими глазами того, чему отдал всю жизнь. Пребывание в жандармских отделениях и ссылках сломило его здоровье. Старшие братья Андрей и Иван да сестра Лидия остались в Астрахани. Братья уже работали в бондарской мастерской, а Лидия – в швейной. Мать вместе с Сергеем и младшими Марией и Анной поехала к своему отцу в Рязанскую губернию.
Февральская революция осталась в памяти веселым праздником. Крестьяне привязали к конскому хвосту портрет царя, а они, мальчишки, догоняя лошадь, бросали в самодержца комья грязного снега. Помнит Сергей и вторую демонстрацию, уже в Октябре. Мать повесила на стене под фотографией отца большой красный бант, а за околицей мужики делили помещичью землю. Потом, в двадцатом году, в дом пришел траур. Принесли письмо, в котором сообщалось, что братья Иван и Андрей и медсестра Лидия погибли в боях под Перекопом…
В школу Сергей пошел поздно, подростком. Учеба захватила его, а советская власть дала сыну портового рабочего все возможности овладевать знаниями. Перед ним открылась дорога, о которой мечтали
